Я собрал в мешок все моющие принадлежности и замел следы на том месте, где ее вчера стошнило. Последний раз оглянулся вокруг. Кроме рассеивающегося запаха мочи оборотня, мы не оставили никаких признаков нашего присутствия.
Час спустя, сырые от тумана и с переполненными мясом желудками, мы были у машины. Мои икры болели. Талулла дрожала. Салон автомобиля показался нам невиданным комфортом, когда двери с щелчком захлопнулись. Еще один плюс цивилизации в том, что ты можешь просто залезть в машину, закрыть дверь, оказаться в окружении магнитолы, кожи и винила и просто уехать, дыша кондиционируемым воздухом. Я выкинул пакет с мусором (и если кто-то его обнаружит, это станет настоящей ДНК-головоломкой) в мусорный контейнер на заправке по пути в Сан-Франциско и поменял номера на пустынной стоянке через несколько километров. Через два часа мы оставили «Тойоту» и пересели в «Амтрак» до Чикаго.
Некоторое время мы сидели бок о бок в тишине, Талулла заняла место у окна и смотрела на сменяющийся пейзаж. Солнце грело наши лица и руки. Ее соски были напряжены. Она медленно моргала, словно каждое соприкосновение кончиков век давало ей маленькую порцию гармонии. Ее тело излучало усталость. Мерное покачивание поезда действовало успокаивающе.
Я сидел с закрытыми глазами, когда она заговорила.
— Я начинаю привыкать, — сказала она спокойно. Но я чувствовал, что у нее в горле стоит ком. Я промолчал. Она и не ждала ответа.
Наконец она положила голову мне на плечо и крепко заснула.
Через шесть дней после убийства Дрю Гиллиарда мы приехали на Итаку, казавшуюся нереальной после бешеной смены часовых поясов и климатических зон.
Не ту Итаку, что в Нью-Йорке, а ту что в Греции.
На одну ночь мы остановились в Нью-Йорке, хотя я бы предпочел этого не делать. С того момента, как мы уехали, Николай постоянно названивал Талулле, и она настояла на том, что мы должны навестить его, прежде чем снова улизнуть. Нужно было установить мир между ее отцом и Расторопной Элисон, которая уже с дюжину раз грозилась уволиться, если Николай не перестанет вставлять ей палки в колеса. (Теперь не было никакой финансовой необходимости в том, чтобы поддерживать ресторанный бизнес, но помимо того, что Талулле нужно было как-то объяснить неожиданное появление 20 миллионов, бизнес Галайли был для нее связью со счастливым прошлым.)
Как бы то ни было, из-за этого мы провели целую ночь на большой кровати в отеле — после мучительных размеров спального места в «Амтраке». В эту ночь мы непорочно спали. Секс во время Проклятия, как выяснилось, снижает человеческое либидо до нуля, а отсутствие секса в это время, наоборот, приводит к бешеному взрыву сексуальной активности потом. Теперь мы прикасались друг к другу с трогательной заботой. Среди множества воспоминаний от следующих сумбурных недель именно сон на холодных хрустящих простынях после трех ночей в поезде особенно ярко отпечатался в моей памяти; мы как будто нырнули в реку забвения, в которой растворились последние крупицы нашего общего телепатического сознания, словно искристый след кометы. Бывают прекрасные сны, сны полные, невинности и чистоты… и это был один из них. Мы проснулись такими свежими, будто только что были отлиты из формочек, совершенно новые и готовые жить. Это ввело нас в состояние легкомысленности, в котором мы и покинули Нью-Йорк во второй раз.
Мы долетели на «Американ эрлайнс» до Рима, оттуда на «Эйр Италия» до Кефалинии. А оттуда на лодке до Итаки. Скромная вилла, от которой спускается сотня каменных ступеней к берегу тихой бухты у городка Кониа, обошлась нам всего в 1200 евро за неделю. Разгар туристического сезона прошел, было тихо. Я останавливался здесь тридцать лет назад после того, как убил французскую студентку, занимавшуюся современными танцами, которая проводила каникулы на Эгейском море. Идея поехать сюда подсознательно возникла у меня, как только я увидел Талуллу еще в аэропорту «Хитроу», и я спланировал наше путешествие сюда еще три недели назад, когда мы впервые покинули Нью-Йорк и направились в Калифорнию.
— Какой милый домашний хэппи енд, — сказала она. — Одиссей возвращается домой к верной любящей жене. Даже дураку понятно. Я думала, ты вроде как умный и непредсказуемый.
Но я не был умен. Я был счастливым тупицей. Тупым счастливчиком. Революция Джейка Марлоу достигла апогея: нудное всезнание превратилось в благословенное невежество. Все старые убеждения переменились. Замкнутый круг бесконечного самоанализа разорвался. Я с удовольствием пустил все на самотек.
Для Лулы это было не так просто. Большая часть ее была готова встать на сторону мирного принятия происходящего, но что-то внутри не хотело сдаваться без боя. По ночам она вскакивала с постели в холодном поту от кошмаров. На нее вдруг накатывали приступы депрессии, агрессии, безумства, паники. Она не говорила об этом. Чувство ненависти к себе могло навалиться на нее невзначай, пока она просто курила сигарету. Я просыпался один в спальне и в панике обшаривал весь дом, наконец находил ее в пустой ванной, или стоящей на веранде и глядящей вдаль на море, или она лежала на полу на кухне, свернувшись калачиком. И от этого никуда было не деться, через ее страдания лежал путь к выживанию. Она знала это, и потому еще больше ненавидела свою предсказуемость. «Это и есть самое гадкое в отвращении, — сказала она как-то. — Ты к нему привыкаешь».
Однажды в предрассветный час я нашел ее — после долгих поисков и почти поглотившей меня истерики, так как ее не было ни в доме, ни на террасе, ни в саду, ни в городе — стоявшую в одиночестве по пояс в море. Я разделся, зашел в воду, шлёп… шлёп (она оглянулась, увидела, что это я) и встал рядом. Пляж был пустынным. Прохладно, но не холодно. Свет от тающего полумесяца дрожал на воде, словно хлопья или серебряные листья. Я знал, что нельзя брать ее за руку и вообще трогать. В таком состоянии она нуждалась в прикосновении не больше, чем женщина за тяжелым трудом нуждалась бы во французском поцелуе.
— Когда я была маленькая, папа рассказывал мне о Ликаоне, [47] — сказала она. — Он всегда особенно делал упор на ту часть истории, где говорилось о восьмилетнем воздержании и возможности вернуть человеческое обличье, и о том, что никто никогда не слышал о волках, превратившихся обратно в людей.
Есть две версии мифа. По первой Ликаон, царь Аркадии, попытался накормить Зевса блюдом из человеческого мяса и был наказан превращением в волка. По другой он оскорбил Зевса, принеся в жертву на алтаре ребенка, и с тех пор все, кто приносят человеческую жертву, должны страдать, превратившись в волка, и вернуть себе обличье человека они могут, лишь отказавшись от человеческой плоти на восемь лет.
— Сколько тебе удавалось продержаться дольше всего? — спросила она.
— Четыре полнолуния.