— ...все остальное — лишь слабость! Входи, будь желанным гостем!
Следом за ним Тибо вошел в маленькую комнату на первом этаже — с глиняным полом и белыми стенами, украшенными узкими коврами. Купол над ней опирался на ярко раскрашенные балки, а в центре его было отверстие, предназначенное для выхода дыма, поднимавшегося от полной горящих углей жаровни, стоявшей точно под куполом в квадратной выемке. Вокруг были разложены плоские подушки, на которых можно было удобно устроиться и погреться. В углу стоял большой железный кованый сундук, сквозь решетки просвечивали желтые переплеты хранящихся в нем книг.
Теперь, при свете очага, Тибо сумел получше рассмотреть человека, который его впустил: это был мужчина преклонных лет, в тюрбане, сухой и согбенный.
Перед тем как предложить гостю сесть, он недоверчиво его оглядел.
— Давно мне не приходилось слышать этих слов, — вздохнул он, — между тем ты очень молод. Кто ты такой?
— Скажи мне прежде, тот ли ты человек, которого я ищу. Ты — переписчик Рахим?
— ...бывший секретарь великого султана Нуреддина, да благословит его Аллах сотню раз! Ты прибыл от его сына, несчастного Малика аль-Адиля, от которого у меня нет никаких известий?
— У меня их тоже нет, я знаю только, что он, заточенный в неприступной крепости Алеппо, все еще не отдал Саладину остатков своего наследства.
— Курдский шакал в конце концов его убьет. Он только что вернулся в Дамаск, разгромив христианского короля, последнего союзника моего несчастного хозяина. Уничтожив прокаженного, он захватит королевство франков, а аль-Адиля утопят...
— Вот для того, чтобы Бодуэн еще мог сражаться, я и пришел.
— Ты франк?
— Да, я — его щитоносец, Тибо де Куртене, и я хочу видеть врача Маймонида. Можешь ли ты помочь мне его найти?
— Я могу помочь тебе проникнуть во дворец, ибо подозрение еще не коснулось меня своим черным крылом, но потом...
Тибо понял: дальше ему предстоит действовать на вражеской территории в одиночку. Но в своем стремлении помочь Бодуэну нести его непомерно тяжкий крест он чувствовал себя готовым вытерпеть все, даже погибнуть под пытками, — а враги знали в них толк. Тем временем старик хлопнул в ладоши, и в ответ на его зов явился молодой слуга с большим подносом, нагруженным лепешками, миндальным печеньем, виноградом и ломтями вяленой дыни. Тогда старик предложил Тибо подкрепиться, прежде вымыв руки, и тот же мальчик-слуга принес таз и медный поднос и стал лить воду на их протянутые над тазом руки. Затем они вытерлись тонким полотенцем, поели, как положено, в молчании... После этого старик уложил гостя спать.
Вечером, когда давно уже отзвучали крики муэдзинов, с минаретов призывавших правоверных к молитве, Рахим завернулся в плащ и пошел будить гостя. Ночь была холодная, и на темных улицах, которыми они шли, народу заметно поубавилось. Только огромный рынок с узкими сводчатыми проходами выглядел более или менее оживленным, но старик и юноша обошли его стороной и направились к бывшему дворцу Нуреддина, над которым реяло теперь желтое знамя Саладина. Дворец, выстроенный столько же для защиты, сколько для наслаждений утонченного человека, представлял собой удивительное соединение бастионов, куполов и садов, нечто вроде города в миниатюре, по которому перемещались чиновники, воины, слуги и рабы с кандалами на ногах... Личный врач султана, не будучи мусульманином, жил в отдельном домике, стоявшем в саду дворца. От улицы его отделяла лишь ограда с низкой дверцей, перед которой нередко собиралась толпа больных, жаждущих исцеления от человека, о котором говорили, что он творит чудеса. Дело в том, что Саладин не имел ничего против того, чтобы его врач давал советы и лечил даже и самого незначительного из его подданных, поэтому у ограды всегда толкались люди, и стражам, как правило, приходилось наводить порядок. Но теперь, в этот поздний час, здесь никого не было: призыв к вечерней молитве заставил каждого отправиться исполнять свой религиозный долг.
— Внутри есть сторож, — объяснил старый переписчик, — но тебя проведут к еврейскому врачу, если скажешь, что принес послание от Бак Якуба, его бейрутского собрата.
— Письмо? А если меня попросят его показать? У меня же его нет.
— Не беспокойся, есть. Пока ты спал, я сам его написал на иврите и спрятал в твоем плаще.
— И что в нем написано?
— Что Бар Якуб ему кланяется, и что ты очень нуждаешься в его помощи. Будь уверен: тебя отведут к еврейскому врачу. А теперь я тебя оставлю, я ведь предупреждал тебя, что моя роль на этом заканчивается! Я должен беречь себя, потому что еще могу оказаться полезен моему господину аль-Адилю, да пребудут с ним сто тысяч благословений...
— Ты меня не подождешь? Я же никогда не смогу найти твоего дома... и своего мула. Как же я вернусь обратно?
— Если ты вообще вернешься! В таком случае иди в караван-сарай, расположенный около тех ворот, через которые ты вошел в Дамаск Его держит мой родственник, Абу-Яя. Ты назовешься торговцем, и он вернет тебе мула. Не забудь купить то, за чем ты якобы прибыл! А если не вернешься, твой мул достанется мне!
На этом ободряющее напутствие закончилось, и высокая согбенная фигура растворилась в темноте с быстротой, говорившей о том, как ему не терпится скрыться, удалиться со сцены, — у Тибо от этого остался довольно-таки неприятный осадок Не то чтобы он боялся предательства — ведь ему достаточно было заговорить, чтобы навлечь на этого человека неприятности не менее серьезные, чем те, что угрожали ему самому; но, если он брал пример с тех сообщников, которых держали христиане в странах ислама, радоваться было нечему. Тем не менее приходилось довольствоваться тем, что есть, и Тибо, собрав всю смелость, обратился с пылкой молитвой к своему святому покровителю, а потом направился к низкой дверце и постучался.
К его удивлению, все прошло куда легче, чем он опасался, и вскоре, после краткого обмена вопросами и ответами, он уже следом за одним из тех людей, которые встретили его в маленьком караульном помещении, шел вдоль аркад крытой галереи, обрамлявшей двор, в середине которого рос, широко раскинув темные ветви, большой кедр. Проводник постучал кулаком в искусно отделанную дверь; когда дверь открылась, Тибо увидел человека в серой одежде, что-то пишущего на пергаменте при свете стоящей рядом с ним серебряной лампы, и без колебаний — ведь десять лет назад еврейский врач осматривал Бодуэна — узнал высокий лоб, на который была надвинута прикрывающая лысину черная ермолка, жесткие волосы по бокам этой лысины, длинный чуткий нос и глубокие темные глаза под нависшими кустистыми бровями. Это и в самом деле был Моисей Маймонид, и юноша вздохнул с облегчением.
Врач тем временем взял послание, протянутое ему стражником, отослал последнего жестом, прочел письмо, бросил на стол, встал и принялся разглядывать посетителя.
— Значит, как мне пишут, ты болен? Ты не похож на больного.
— Нет, болен не я. Другой человек страдает душой, может быть, еще сильнее, чем телом.