От имени ангела Андрей Федорович отвечал себе — кто ж гонит в суету и в толчею? Ты пойди в храм и погляди наконец ввысь!
И тут же он возражал — с неба-то одни купола с крестами и видны, и возносящиеся ввысь мольбы — как снопы света, кто там станет разбираться, где чья. А одинокая молитва из гущи людской, одинокая и непрерывная, наверняка видна отдельно, и виден тот, кто ее посылает, — в зеленом кафтанчике, с непокрытой головой, бывший полковник и царицын певчий, а ныне странный человек Андрей Петров.
На это ангелу возразить было нечего — так считал Андрей Федорович. Но неземной спутник не отставал. Тогда Андрей Федорович обернулся — и был поражен скорбью ангельского лика.
Очевидно, ангел, следуя за ним, оплакивал его грехи. Те, от которых не сумел уберечь.
Горько стало Андрею Федоровичу.
— Что же ты?.. — спросил он.
Вопрос длился менее мгновения. Но, как из-за облака вдруг появится, да и скроется тут же случайный луч, на осунувшемся и неумытом лице странника ожили глаза. Это были глаза растерянной женщины, с женской болью и женским упреком.
Ангел понял все и сразу.
— Что же ты допустил, чтобы твой — твой! — человек умер без покаяния? И ушел с грузом грехов своих? Что же не удержал в нем сознание еще на несколько минут? Где же ты был? Почему от глупых неурядиц хранил исправно, а в самую важную минуту взял — да и куда-то подевался? — услышал ангел вполне явственно, ибо это были не слова, а что-то иное, сжатое, стиснутое в единый взгляд неимоверной плотности, взгляд, обладающий силой и весом.
Вот и все, что позволил себе Андрей Федорович, вопреки желанию, только это, и сразу спохватился. Но ангел спохватился первым.
— Молчи!.. — прошептал он. — Молчи, Бога ради…
Андрей Федорович кивнул и пошел дальше.
Ангел — за ним.
И обоим казалось, что этого мгновения слабости сверху заметить было никак невозможно.
Андрею-то Федоровичу простительно, он сейчас соображает непонятно, ему еще и не то на ум взбредет. Но ангел-то обязан понимать?..
Обязан-то обязан. Да только казалось ему, что может он прикрыть Андрея Федоровича крылом — и сквозь то крыло ничего сверху будет не разглядеть. Хотелось ему, чтобы так было. Хотелось — да и все тут.
* * *
— А что ни говори, Петрова недостает, — сказал вельможа. — Двенадцать теноров в хоре — а такого ни у кого нет. Недаром его за пение в полковники государыня произвела.
Приятель-батюшка покосился на него — кто же не знал про любовь Елизаветы Петровны к певчим? Вот и муж ее венчанный (все о том знали, да молчали) Андрей Разумовский как ко двору попал? Да через свою мощную глотку!
— А что, верно ли, что государыня хворает? — осторожно полюбопытствовал он.
— Верно, увы… — сказав это, вельможа в полной мере проявил свое доверие к священнику, поскольку при дворе о болезни Елизаветы Петровны велено было молчать и слухов не распускать. — Но, Бог даст, обойдется. Стояли мы сегодня службу, слушал я голоса и думал — нет, с Петровым иначе звучало!
День был воскресный, многие норовили попасть в дворцовую церковь для того, что в обычные дни там пели обыкновенным напевом, а в воскресные, когда непременно являлась императрица, — особо сочиненную обедню и псалмы, которые положил на музыку итальянец Галуппи.
— Сколько уж, как нет Петрова? — И батюшка сам задумался, припоминая. — Два года!
— А что, вдова его все ходит по улицам? Не опамятовалась?
— Все ходит. И подают ей, только она все раздает другим. Любят у нас юродивых, слава Богу, с голоду помереть не дадут.
Батюшка встал, оправил рясу, подошел к окну, словно бы желая показать, как мимо недавно отстроенного особняка вельможи, ставшего украшением Васильевского острова, колоннами маршируют убогие. Да так оно, в сущности, и было: вельможа выбрал место неподалеку от Смоленского кладбища, а где и кормиться увечному, жалкому, несчастному, как не при кладбище?
— И все в мужском платье?
— И Андреем Федоровичем звать себя велит. А на ходу все за упокой жены Аксиньюшки молится — за свой, стало быть…
— А ведь такое юродство — бунт, батюшка, — сказал вельможа. И нехорошо сказал, яростно. В этот миг он даже на вид старше сделался.
Священник пожал плечами.
— Раз, другой ее мальчишки камнями забросают — тем бунт и кончится. Однажды уже пробовали — да извозчики кнутами отогнали. Да и что за бунт? Ум за разум у бабы зашел…
Батюшке не понравилась жесткость в голосе вельможи, и он попытался все свести на бабью дурость, да не вышло.
— А знаете ли, она оспаривает право Божье вершить суд, — сказал вельможа, сам дивясь своей суровости. — Угодно ему было, чтобы полковник Петров помер без покаяния — выходит, так надобно. Откуда нам знать, какие грехи числятся за полковником? Теперь уж и не вспомнить. А она слоняется, народ смущает! Стало быть, Господь неправ и несправедлив — одна Аксинья Петрова кругом права?! Погодите, в котором же это году указ был издан — чтобы нищим и увечным по Санкт-Петербургу не бродить?
— Так не истреблять же их! — воскликнул батюшка. — Бродят себе потихоньку — ну и Бог с ними… А указ не так давно и издан…
— Не так давно, чтобы уж наконец начать его исполнять? — уточнил вельможа. — Горе, а не государство… Что ты там увидел, святый отче?
— Легка на помине! Угодно ли полюбоваться? — священник отвел рукой портьеру. — Вон, вон, в зеленом…
— И в треуголке набекрень! — развеселился вельможа, глядя из высокого нарядного окна на далекую сутулую фигурку, медленно и непреклонно бредущую по лужам. — Вот коли рассудить — Петров еще молодым помер, ей, стало быть, и тридцати нет. Могла бы выйти замуж, детей нарожать, ведь сказано же — через чадородие спасется, или нет? Что бы ей не спасаться, как всему их бабьему сословию полагается? Так нет же, бродит! И ведь вся ваша братия с ней ничего поделать не может! Бродит — да и все тут!
Это уж был выпад в сторону духовных лиц, что вельможа позволял себе нечасто. Да и батюшка, при всем желании ладить с высокопоставленным приятелем, таких словечек не любил.
— Не рассуждать понапрасну, а милосердие являть, вот наша забота, — возразил батюшка. — Чем рассуждать, пошли бы да вынесли ей кусок хлеба.
Вельможа задумался.
Когда кто-то из придворных попадал хоть в кратковременную опалу, подавать ему открыто кусок хлеба было как-то неловко. Государыня добра, да ведь памяти-то ее Бог не лишил! А коли кто в опале у Всевышнего — в какие свитки, ангельские или дьявольские, будет занесен тот злополучный кусок?
— Петрушку пошлю, пусть он вынесет, — решил вельможа.
Священник тоже задумался — как, в самом деле, учитывается на небесах добро, творимое исподтишка, чужими руками? Вельможа тем временем позвонил в бронзовый голосистый колокольчик и вызвал лакея.