В оленьем жиру будет гореть фитиль, сделанный из какого-то колючего кустарника.
В неверном дрожащем свете начнет казаться, что фигуры любящих оленей оживают и продолжают свои ласки, так похожие, а-нель, на странное ощущение, заставляющее тебя повысить голос в поисках нужного слова или ритма, который бы соответствовал или дополнял, ты не можешь объяснить эту картину; а не-эль продолжает чертить и раскрашивать рисунок пальцами, вымазанными в чем-то похожим на кровь, по цвету напоминающем оленью шкуру.
Звук, который ты издашь, сама того не сознавая, будет пением. В этом пении сольется воедино все, что ты до сих пор сама о себе не знала: будто все, что ты пережила в лесу, на берегу моря, на пустынной равнине, сейчас исторгается из тебя; твое пение выражает и силу, и нежность, и желание, оно не имеет ничего общего с призывом на помощь или криками от голода и страха: ты уже знаешь, что у тебя новый голос, и этот голос не обусловлен необходимостью; нечто в самом голосе дает это понять – то, что ты поешь, пока он рисует на стене, не вызвано нуждой искать пищу, или охотиться на птиц, или защищаться от кабанов, или спать, свернувшись клубком, или залезать на деревья, или обманывать обезьян.
То, что ты поешь, уже не будет необходимым криком.
Чуть позже ты и он спокойно посмотрите друг на друга и оба поймете, что вы навсегда связаны, что отныне вы всегда будете вместе слушать, чувствовать и видеть друг друга; вы осознаете, что вдвоем вы станете думать, как один, потому что один – это отражение другого, как те олени, которых он рисует на стене, в то время как ты на другой стене своей рукой чертишь его силуэт и продолжаешь свою песнь, пытаясь выразить непривычными словами: «это – ты, потому что это – я, потому что мы вместе, и потому что только ты и я сможем сделать то, что мы собираемся делать».
Каждый день вы будете ходить искать острые камушки или камни побольше, которые можно расколоть, а осколки унести в пещеру и заточить.
Вы будете искать останки животных, ибо равнина – это огромное кладбище, и добывать из них то, что всегда оставляют другие животные: мозговую кость, которую затем не-эль нагревает и достает из нее мозг – еду, известную только вам двоим, ведь другим животным не суждено ее отведать.
Вы будете собирать листья и травы, пригодные в пищу и для лечения от лихорадки, головной боли и разных хворей, а также чтобы подтираться или останавливать кровь – всему этому научил тебя он, хотя именно он будет возвращаться домой, раненный в битвах, о которых тебе ничего не расскажет, в то время как ты все реже станешь покидать пещеру.
Однажды у тебя прекратятся обычные кровотечения при убывающей луне, и не-эль сядет рядом с тобой и протянет тебе открытые ладони, говоря, что он здесь, чтобы помочь тебе. Все будет хорошо. Легче легкого.
И наступят холодные длинные ночи, и все, что прежде добывалось движением, теперь достигалось благодаря отдыху и ночной тишине.
Вы научитесь жить, не разлучаясь ни на минуту, и радоваться, что проводите ночи в объятиях друг друга, давая выход своему ликованию от того, что вы вместе.
«О мерикариу! О мерикариба!»
Не-эль полюбит класть голову на твой округлившийся живот.
Он скажет, что скоро появится еще один голос.
Голоса обоих постепенно приобретут различные оттенки, потому что и любовь станет меняться, и зов плоти будет уже другим, и все это нужно будет выражать иными, разнообразными голосами.
Появятся новые песни, они будут нарастать, становясь все более громкими и свободными, пока в них не сольются воедино наслаждение и желание.
Уже не будет различия между необходимостью и пением.
Теперь не-эль должен будет выходить из пещеры один, а тебе необходимость искать пищу станет казаться разлукой, которая опять возвращает тебя в немоту, так ты ему и скажешь, а он ответит, что должен хранить молчание во время охоты. Но во время этих вылазок его сопровождает пение птиц, да и вообще мир полон звуков, криков и жалоб.
«Но в моих ушах всегда звучит твой голос, а-нель».
Он расскажет тебе, что ловит рыбу на берегу моря, но вода постепенно отступает, и ему с каждым разом приходится ходить все дальше, чтобы собирать моллюсков и устриц. Очень скоро он уже сможет добраться до другой земли, которая казалась такой далекой и туманной, когда он смотрел на нее с берега, поблизости от которого резвились смертоносные рыбы. А сейчас уже не кажется, сейчас далекое приближается.
Он скажет, что это его пугает, потому что без тебя он останется один, даже если вокруг будут другие.
He-эль ходит искать пищу в одиночестве, ему не нужно говорить. Ему надо только добыть еду. Поэтому, скажет он, он так стремится поскорее вернуться в пещеру, ведь он знает, что там он увидится с тобой, будет вместе с тобой.
«Мерондор динкорлитц».
Ты спросишь его, чувствует ли он во время своих одиноких походов то же, что и она: оставаясь одна, она лишь берет какие-то вещи и что-то с ними делает, и потом все словно исчезает, как только работа выполнена.
Не оставив следа.
Не оставив воспоминания.
Да, согласится он, вместе, может быть, мы когда-нибудь сможем вспомнить.
Тебя удивят эти слова. Сама того не осознавая, ты уже начала запоминать, а в одиночестве ты теряешь эту способность, без не-эль твой голос означает многое, но прежде всего это страдание и крик боли.
Да, согласится он, я кричу, когда нападаю на зверя, но думаю о тебе до самого возвращения, и то, что я тебе говорю потом, – это и мой крик во время охоты, и голос моей любви к тебе.
Это благодаря тебе, а-нель. (А-нель, традиун)
Не-эль… Ты мне нужен. (Не-эль… Трудинсе)
Скажи только, когда. (Мерондор айшо)
Всегда. (Мерондор)
И поэтому в ту ночь, когда ее крик – твой крик, а-нель – превратится в одно долгое протяжное ааааааааааааааааааа, твой разум и тело вспомнят всю будущую боль; ты будешь молить о помощи, как при первой встрече, и он поможет тебе; вы скажете друг другу лишь самое необходимое, но ваши взгляды встретятся, и без слов станет ясно, что едва закончится необходимость, вернется наслаждение, вы его уже обрели и, познав, уже никогда не захотите с ним расстаться; все это ты поведаешь мужчине, который не даст тебе родить своего сына так, как тебе бы хотелось, а-нель, – одной, согнувшись и вытянув руки, чтобы самой принять своего ребенка; но помимо естественной боли, которую ты готова стерпеть, иная, неожиданная боль пронзает твою спину от попытки самой принять своего ребенка, не прося ничьей помощи, как происходило испокон века. Прежде.
Нет, – кричит не-эль, – уже не так, а-нель, не так… (Караибо, караибо)
И на тебя внезапно нахлынет ненависть к этому мужчине, ибо он – источник этой невыносимой боли – теперь хочет заставить тебя пойти наперекор инстинкту рожать одной, согнувшись пополам и пытаясь самой и только самой принять плод твоего чрева, вырвать из себя маленькое окровавленное тельце, как всегда делали женщины твоего племени; а он запрещает тебе это сделать самой, поступить так, как принято у вас в роду, он заставляет тебя лечь, тем самым словно отстраняя от рождения твоего собственного ребенка, он бьет тебя по лицу, оскорбляет тебя, спрашивает – ты что, хочешь сломать себе спину? Люди так не рожают, ты женщина, а не животное, дай я в свои руки приму нашего ребенка…