— И каков итог?
— Никакого. Я все обыскала. Думаю, Господь его отверг. Но однажды ночью я увидела кардинала. — Она надолго замолкает. — Его душа томилась среди нерожденных.
Воцаряется молчание. Кранмер съеживается в кресле. Рич деликатно грызет кончик пера. Одли крутит пуговицу на рукаве, пока нитка не натягивается.
— Если желаете, я помолюсь за него, — говорит дева. — Господь прислушивается к моим просьбам.
— Будь рядом твои советчики — отец Бокинг, отец Голд, отец Рисби и прочие — они бы начали с торга. Я бы предложил цену, а твои духовные наставники постарались ее взвинтить.
— Постойте, — Кранмер кладет руку на грудь, — давайте вернемся назад. Лорд-канцлер?
— Куда скажете, милорд архиепископ. Будем ходить кругами хоть до второго пришествия.
— Ты видишь чертей?
Кивок.
— Они являются тебе…
— В виде птиц.
— И то ладно, — сухо замечает Одли.
— Нет, сэр, Люцифер смердит. Его когти кривы. Петух, измазанный в крови и дерьме.
Кромвель смотрит на Алису. Нужно ее отослать. Что сделали с этой женщиной?
— Должно быть, неприятное зрелище, — говорит Кранмер. — Но насколько я знаю, чертям свойственно являться в разных обличиях.
— Так и есть. Они морочат вас. Дьявол приходит в виде юноши.
— Неужели?
— А однажды ночью привел женщину. В мою келью. — Она замолкает. — Лапал ее.
Говорит Рич:
— Дьявол известный бесстыдник.
— Не более, чем вы.
— А что потом, сестра Элизабет?
— Задрал ей юбку.
— Она не сопротивлялась? — спрашивает Рич. — Удивительно.
Говорит Одли:
— Не сомневаюсь, князь Люцифер знает толк в обольщении.
— Перед моими глазами, на моей кровати, он совершил с нею грех.
Рич делает пометку.
— Эта женщина, ты ее знаешь?
Нет ответа.
— А дьявол не пытался заняться этим с тобой? Можешь не стесняться. Тебя не осудят.
— Он улещивал меня, такой важный в своем лучшем синем шелковом дублете. А чулки усыпаны алмазами сверху донизу.
— Алмазами сверху донизу, — повторяет он. — Должно быть, тебя одолевал соблазн?
Она мотает головой.
— Но ведь ты привлекательная молодая женщина. Ты достаточно хороша для любого мужчины.
Она поднимает глаза, на губах слабая тень улыбки.
— Я — не для мастера Люцифера.
— Что он сказал, когда ты его отвергла?
— Он просил меня стать его женой.
Кранмер прижимает руки к лицу.
— Я ответила, что дала обет целомудрия.
— Он не разгневался, когда ты ему отказала?
— Еще как разгневался! Плюнул мне в лицо.
— Другого я от него не ждал, — замечает Рич.
— Я вытерла лицо салфеткой. Слюна была черной и смердела адом.
— На что похож адский запах?
— На гниль.
— И где теперь эта салфетка? Надеюсь, ты не отдала ее прачке?
— У отца Эдварда.
— Он показывает ее толпе? За деньги?
— За пожертвования.
Кранмер отнимает руки от лица.
— Предлагаю прерваться.
— Четверти часа хватит? — спрашивает Рич.
— Говорил я вам, он молод и рьян, — замечает Одли.
— Перенесем на завтра, — предлагает Кранмер. — Мне нужно помолиться, и четверти часа мне мало.
— Но завтра воскресенье, — подает голос монашка. — Как-то раз один человек отправился в воскресенье на охоту и свалился в бездонную адскую яму.
— Значит, все-таки не бездонную, раз ад его принял, — замечает Рич.
— Жалко, я не охочусь, — говорит Одли. — Господь свидетель, я бы рискнул.
Алиса встает и делает знак стражникам. Блаженная, широко улыбаясь, поднимается на ноги. Она заставила архиепископа вздрогнуть и похолодеть, а генеральный стряпчий чуть не прослезился от ее слов об ошпаренных младенцах. Ей кажется, она побеждает, но она проигрывает, проигрывает, все время проигрывает. Алиса опускает нежную ладонь ей на плечо, однако блаженная стряхивает ее руку.
Снаружи Ричард Рич говорит:
— Придется ее сжечь.
— Как бы нам ни претили ее россказни о встречах с покойным кардиналом и дьяволе в келье, — возражает Кранмер, — она просто пытается подражать, как ее учили, историям дев, которых Рим почитает святыми. Я не могу задним числом осудить их за ересь, как не вижу ереси в ее бреднях.
— Я имел в виду — сжечь за измену.
Костер — наказание для женщин, мужчин за измену душат до полусмерти, оскопляют и потрошат.
— Она не совершила ничего дурного, — замечает Кромвель. — Ей можно вменить в вину только намерения.
— Намерение поднять бунт, сместить короля — разве это не измена? Слова могут быть истолкованы как измена, есть прецеденты, сами знаете.
— Я бы удивился, — говорит Одли, — если бы это обстоятельство ускользнуло от Кромвеля.
Их словно преследует вонь дьявольской слюны, и, чуть ли не толкаясь, они выскакивают на свежий воздух, мягкий и влажный: в нежный аромат листвы, в золотисто-зеленое шуршание. Он понимает, что в грядущие годы измена обретет новые, неведомые прежде формы. Когда принимался последний акт об измене, никто не мог распространять свои слова в виде книг или листовок, поскольку до печатных книг еще не додумались. На краткий миг его охватывает зависть к мертвым, служившим королю во времена не столь торопливые; ныне измышления продажных и отравленных умов разносятся по Европе за какой-нибудь месяц.
— Нужны новые законы, — говорит Рич.
— Я этим займусь.
— И еще, ее надо поместить в более суровые условия. Мы чрезмерно мягки. Хватит с ней играть.
Кранмер уходит, сутулясь, подолом метя листву. Сияя цепью, Одли поворачивается к нему, твердо намереваясь сменить тему:
— Так значит, вы говорите, принцесса здорова?
Принцесса без пеленок лежит на подушке у ног Анны: вечно недовольный багровый комочек человеческой плоти, с торчащим рыжим хохолком и привычкой взбивать ножками рубашонку, демонстрируя свой главный недостаток. Кто-то пустил слух, что дитя Анны родилось с зубами, шестью пальцами на каждой руке, к тому же мохнатое, как обезьянка, поэтому ее родитель не устает выставлять голенькую малышку перед послами, а мать показывает дочь всем и каждому без пеленок в надежде опровергнуть слухи.