Однако это письмо необычное. Оно надиктовано писцу, и речь идет о действии Святого Духа в человеческом сердце. Рейф прочитывает все до конца и указывает на краткую приписку рукой самого Кранмера в левом нижнем углу: «Кое-что произошло. Дело не для письма, может иметь нежелательную огласку. Некоторые скажут, что я поспешил. Возможно, мне потребуется ваш совет. Храните это в тайне».
— Что ж, — говорит Рейф, — давайте побежим по Чипсайду с криком: «У Томаса Кранмера есть тайна, и мы не знаем, в чем она состоит!»
Через неделю в Остин-фрайарз заходит Ганс; он снял дом на Мейден-лейн, а пока живет в Стил-ярде, дожидаясь, пока закончат отделку.
— Дайте-ка взглянуть на вашу новую картину, Томас, — говорит Ганс, входя. Останавливается перед портретом. Складывает руки на груди. Отступает на шаг. — Вы знаете этих людей? Хорошо ли передано сходство?
Два итальянских банкира, партнеры, один в шелках, другой в мехах, смотрят на зрителя, но жаждут обменяться взглядами; ваза с гвоздиками, астролябия, щегол, песочные часы с наполовину пересыпавшимся песком, за аркой окна — кораблик под шелковыми полупрозрачными парусами на зеркальном море. Ганс отворачивается довольный.
— И как ему удается это выражение глаз — жесткое и в то же время хитрое?
— Как у Элсбет?
— Толстая. Грустная.
— Еще бы! Вы приезжаете, награждаете ее ребенком, уезжаете снова.
— Я не хороший муж. Просто посылаю домой деньги.
— Надолго к нам?
Ганс сопит, ставит кубок свином на стол и рассказывает о том, что оставил позади: о Базеле, о швейцарских кантонах и городах. О восстаниях и решающих битвах. Образы не образы. Статуи не статуи. Это тело Христово, это не тело Христово, это вроде как тело Христово. Это Его кровь, это не Его кровь. Священникам можно жениться, священникам нельзя жениться. Таинств семь, таинств три. Мы целуем Распятие и встаем перед ним на колени, мы рубим Распятие и сжигаем на городской площади.
— Я не поклонник папы, но сил больше нет. Эразм сбежал во Фрайбург к папистам, теперь я убежал к юнкеру Хайнриху. Так Лютер называет вашего короля. «Его непотребство, король Англии». — Ганс утирает рот. — А я хочу работать и получать за это деньги. И желательно, чтобы какой-нибудь сектант не замазал мои фрески побелкой.
— Вы ищете у нас мира и спокойствия. — Кромвель качает головой. — Вы опоздали.
— Сейчас я шел по Лондонскому мосту и видел, что кто-то изуродовал статую Мадонны. Отбил Младенцу голову.
— Это уже давно. Наверное, старый чертяка Кранмер буянил. Вы знаете, каков он во хмелю.
Ганс широко улыбается.
— Вы по нему скучаете. Кто бы подумал, что вы подружитесь!
— Старый Уорхем дышит на ладан. Если он умрет летом, леди Анна попросит Кентербери для моего друга.
— Архиепископом будет не Гардинер? — удивляется Ганс.
— Он безнадежно рассорился с королем.
— Он сам свой худший враг.
— Я бы так не сказал.
Ганс смеется.
— Высокая честь для доктора Кранмера. Он откажется. Слишком много помпы. Он предпочитает свои книги.
— Он согласится. Это его долг. Лучшие из нас вынуждены идти против собственной натуры.
— Даже вы?
— Против моей натуры было слышать, как ваш покровитель угрожает мне в моем доме, и терпеть. А я терпел. Вы были в Челси?
— Да. Там грустно.
— Во избежание лишних разговоров объявлено, что он ушел в отставку по нездоровью.
— Он говорит, у него болит вот здесь, — Ганс трет грудь, — и боль усиливается, когда он садится писать. А все остальные выглядят неплохо. Семейство на стене.
— Теперь вам не надо искать заказов в Челси. Король поручил мне перестройку Тауэра. Мы ремонтируем укрепления. Король нанял строителей, художников, золотильщиков. Мы переделываем старые королевские апартаменты и строим новые для королевы. Понимаете, у нас в стране король и королева проводят ночь перед коронацией в Тауэре. Так что, когда пробьет час Анны, у вас не будет недостатка в работе. Предстоят шествия, пиршества. Город закажет королю в подарок золотую и серебряную посуду. Поговорите с ганзейскими купцами — наверняка и они захотят отличиться. Пусть думают уже сейчас. Советую поспешить, пока сюда не съехалась половина ремесленников Европы.
— Король закажет ей новые драгоценности?
— Он не настолько повредился в уме. Она получит Екатеринины.
— Я бы хотел ее написать. Анну Болейн.
— Не знаю. Возможно, она не захочет, чтобы ее разглядывали.
— Говорят, она некрасива.
— Возможно. Вы бы не стали писать с нее Весну. Или лепить статую Девы. Или аллегорию Мира.
— Так кто она? Ева? Медуза? — Ганс смеется. — Не отвечайте.
— У нее очень сильный характер, esprit. Вряд ли вы сумеете передать это на картине.
— Вижу, вы в меня не верите.
— Я убежден, что некоторые сюжеты вам неподвластны.
Входит Ричард.
— Приехал Фрэнсис Брайан.
— Кузен леди Анны. — Кромвель встает.
— Вам надо ехать в Уайтхолл. Леди Анна крушит мебель и бьет зеркала.
Кромвель вполголоса чертыхается.
— Накормите мастера Гольбейна обедом.
Фрэнсис Брайан хохочет так, что лошадь под ним нервно вздрагивает и шарахается, грозя задавить прохожих. К тому времени как они добираются до Уайтхолла, ему, Кромвелю, кое-как удается собрать по частям историю. Анна только что узнала, что жена Гарри Перси, Мэри Тэлбот, подает в парламент прошение о разводе. Два года, утверждает Мэри, муж не делил с ней ложе, а когда она наконец спросила, почему, ответил, что не в силах больше скрывать: они не женаты и никогда не были женаты, потому что его законная супруга — Анна Болейн.
— Миледи в ярости. — Брайан хихикает; усыпанная драгоценностями повязка на глазу подмигивает. — Она говорит, Гарри все погубит. Никак не решит: зарубить его одним махом или публично резать на кусочки в течение сорока дней, как принято в Италии.
— Слухи об этом виде казни сильно преувеличены.
Он никогда не видел Анну в припадке неконтролируемой ярости и не очень верил, когда о том рассказывали. И вот его вводят в комнату, она расхаживает взад-вперед, маленькая и напряженная, словно ее прошили насквозь и слишком туго стянули нитку. Три дамы — Джейн Рочфорд, Мэри Шелтон и Мария Болейн — следят за Анной взглядом. Небольшой ковер, место которому, вероятно, на стене, лежит на полу, скомканный. «Битое стекло мы вымели», — сообщает Джейн Рочфорд. Сэр Томас Болейн, монсеньор, сидит за столом перед грудой бумаг, рядом, на табурете, его сын Джордж, подпер голову руками, рукава взбиты только наполовину. Герцог Норфолкский смотрит на незажженные дрова в камине — возможно, пытается воспламенить их взглядом.