Он извернулся, защищая живот от нового удара.
На алтарь легла крупная длиннопалая рука в драгоценных перстнях. Штернберг сел, опираясь на низкий стол жертвенника. Его покачивало из стороны в сторону, из носа текла кровь.
Эдельман навёл на него пистолет:
— Надеюсь, вы меня узнали, рейхсмагиер. Надеюсь, вы уже поняли, что ваша преступная затея провалилась. Я бы предпочёл, чтобы вы и все вам подобные предстали перед судом будущей свободной Германии. Хотя, конечно, было бы наивно надеяться, что вы станете дожидаться суда. Но всё же на этом свете существует справедливость…
Грянул гулкий винтовочный выстрел. Эдельман пошатнулся, упал на подломившиеся колени и опрокинулся навзничь. На его светло-серой шинели, на груди, быстро расплывалось ярко-алое пятно. На мгновение настала пронзительная, ошарашенная тишина. Приподнявшись, Хайнц увидел на противоположной стороне площади укрывшегося в тени огромных камней Вилли Фрая. Подросток Вилли, спокойный и собранный, как на стрельбище, передёрнул затвор и снова вскинул винтовку (как, когда успел её раздобыть?), ловя на мушку штатского. Тот успел распластаться по земле, спрятавшись за жертвенником. Тогда Вилли вторым выстрелом уложил стоявшего ближе прочих к Штернбергу солдата. В него самого уже палили со всех сторон. Он скрылся среди камней, несколько человек бросились за ним. Между мегалитов забились вспышки и трескучее эхо коротких очередей. Очень скоро всё стихло.
Штернберг, шатаясь, поднялся на ноги. Высоченный и широкоплечий, он, возвышаясь посреди пустой площади, был идеальной мишенью. Десятка два автоматчиков целились в него, но никто не посмел выстрелить. Он постоял, неустойчиво переступая с ноги на ногу, и рухнул на колени. Осторожно, словно отказываясь принять очевидное, потрогал неподвижное тело Франца, приподнял, привлёк к себе. За его склонённой спиной штатский, пригибаясь, тащил чемодан.
А Штернберг смотрел куда-то вдаль, тихо поглаживая мёртвое лицо оруженосца. Сейчас, перемазанный своей и чужой кровью, страшный как упырь, он выглядел сущим чудовищем в чёрной шкуре, с драконьим гребнем приподнятых порывами ветра светлых волос, с совершенно незнакомым, неживым лицом, на котором провалившиеся в кромешный мрак глаза были скрыты надтреснутыми очками. Он встал, поднял тело ординарца — так легко, словно крепко сложённый юноша весил не больше ребёнка, — и бережно уложил на алтарный камень. Сам опустился рядом на землю, что-то бормоча и мотая головой, точно полоумный. Потом поглядел вперёд и вверх, на равнодушную громаду скалы. Тишина разбилась вдребезги под его протяжным хриплым воем, полным горчайшего бессилия и непримиримого чёрного бешенства.
За криком лавиной обвалилось многократное эхо. Набирающий силу ветер принёс редкие хлопья снега и — удивительное тепло, дохнувшее со стороны реки, словно там стояла гигантская печь. По площади вместе с позёмкой пробежала волна рыже-жёлтых листьев, взявшихся неведомо откуда, — ведь все деревья в округе стояли голые, оцепеневшие от холода, а опавшая листва давно почернела от дождей и смёрзлась под покровом густого инея. Следующий порыв ветра, горячий и свежий, был наполнен — немыслимое дело — явственно ощутимым ароматом цветов; вперемешку со снегом по площади мело белые яблоневые лепестки, и следом за ними летели жёлтые листья. Солдаты забеспокоились, заозирались кругом, не зная, что предпринять. Роща по правую сторону от капища на глазах затуманивалась зелёной дымкой стремительно проклёвывающейся листвы, а по левую сторону деревья стояли потемневшие, мёртвые, и под порывами ветра с них осыпалась кора. Холодный яркий свет был рассеян в воздухе, словно пыль. Небо было фиолетово-чёрным.
Штатский первый понял, что пришла пора сматываться. Он, мелко семеня, пересёк площадь, запетлял между камнями и припустил во весь дух, натужно клонясь набок под весом украденного чемодана, — но побежал не к машинам, а совсем в другую сторону, к лесу. Никто, кроме Хайнца, не обратил на него ни малейшего внимания. Все зачарованно смотрели, как в чёрном небе ветвятся беззвучные молнии, а пологий берег реки густо покрывается весенними цветами. Между тем роща уже сменила глянцевую зелень на осеннее золото, и тихо летел невесомый редкий снег, вкрадчиво трогая нежные цветы. Загипнотизированная природа была переполнена нереальной, отравляющей красотой горячечного сновидения.
Первый вопль нечеловеческого ужаса раздался прямо над ухом у Хайнца. Хайнц стремительно обернулся. Его мучитель, ротенфюрер из отряда Эдельмана, отшвырнул автомат, как ядовитую змею, и, не переставая вопить, вытаращился на свои руки в расползающихся вязаных перчатках. Лицо ротенфюрера странно переменилось — щёки обвисли, под глазами набрякли мешки, нос огрубел и потяжелел, да и вся его плотная фигура, казалось, с каждым мгновением всё больше раздавалась вширь, пригибалась к земле. Солдат бросился бежать. Хайнц так и не понял, что произошло. Он поглядел на брошенный автомат. Оружие покрывали шелушащиеся язвы ржавчины, растущие прямо на глазах. Хайнц оторопело наблюдал за этим зловеще-стремительным процессом, чувствуя, как по спине течёт холодный пот.
Среди камней забились срывающиеся крики и отчаянная пальба. Солдаты стреляли куда попало, швыряли оружие, бестолково носились туда-сюда, кто-то побежал к машинам, кто-то упал и больше не поднимался. Два грузовика, один с арестованными, другой порожний, с рёвом рванулись с места. За ними последовали ещё один автомобиль и два мотоцикла. Прочие машины уже не заводились. Люди убегали по дороге без оглядки, точно их преследовала вся преисподняя. Некоторые остались лежать у мёртвых машин.
Снег сменился редким, не по-осеннему тёплым дождём.
Хайнц осторожно поднялся, морщась, хватаясь за помятые бока. Ему хотелось только одного: скорее уйти прочь с этого трижды проклятого места и никогда, никогда больше сюда не возвращаться. Но он не мог оставить здесь командира. Прихрамывая, Хайнц двинулся куда-то вперёд, обходя неподвижные тела, распростёртые на блестящих от влаги тёмных гранитных плитах. На погибших старался не смотреть. Однако случайный взгляд выхватил чью-то скрюченную руку, сморщенную, высохшую, точно прокопчённую, всю покрытую похожими на крупу коричневыми пятнами, с безобразными жёлтыми ногтями. Хайнц смотрел и смотрел, не понимая, вглядывался, хотя и не желал глядеть, и невольно подходил всё ближе, и даже наклонился, чтобы лучше было видно — совсем как в ночном кошмаре, когда тошное любопытство оказывается сильнее самого дикого страха. Шинель мёртвого солдата расползалась от ветхости, а под заросшим ржавчиной шлемом было ссохшееся, как сушёный плод, с провалившимися глазницами, лицо древнего старика. Хайнц отшатнулся, тихо взвыв от ужаса.
Наверное, с ним случилось что-то вроде обморока. Обнаружил он себя идущим по площади дёрганой, шаткой походкой. Он чувствовал себя последним живым существом на всей земле. Он размахивал руками, расталкивая вязкий воздух, и задушено звал: «Командир! Командир!..» — не отводя взгляда от сидящего на земле человека в чёрном, уронившего голову на алтарный камень. Он не смел думать о том, что будет делать, если сейчас окажется, что на месте командира — тоже такой вот жуткий стариковский труп в сгнившей одежде, — будто считаные минуты обернулись столетием… Ошарашенный этой внезапной мыслью, Хайнц посмотрел на собственные руки, на миг кромешного ужаса приняв пятна грязи и засохшую кровь за отметины времени. Помедлив, положил дрожащую ладонь на плечо офицера. Тот сразу обернулся, да так резко, что Хайнц отскочил.