— Я вас не про это спрашиваю, — поморщился Гиммлер. — Что, по-вашему, требуется нам для победы?
— Для победы?
— Да.
— Вам нужно моё личное мнение, рейхсфюрер? — уточнил я.
— Да.
— Хорошо: «Вриль», «Хаунэбу», орудия типа «Штральканоне»… И ещё это взрывчатое вещество нового типа, о котором говорил Каммлер.
— В общем, долгострой.
— Именно. Если я располагаю верной информацией, массовое производство летающих дисков удастся наладить в лучшем случае года через полтора — и то эти прогнозы были, по-моему, составлены для мирного времени.
— А Шривера и Колера я в конце концов отправлю отдохнуть за электропроволоку, — пробормотал Гиммлер. — Слишком долго они вошкаются.
— Не спешите, рейхсфюрер. По трезвом размышлении ясно, что с двумя фронтами мы не дотянем даже до следующего лета, но… — Я не договорил. Неожиданно разговор вплотную подошёл к той теме, которой я старательно избегал почти год. Странный холод распирал лёгкие, когда я представлял, как вслух высказываю эту безумную идею, мучившую меня с того дня, как я окончательно понял, чем может стать для всех нас Зонненштайн. Я знал, что эта идея рано или поздно вырвется на свободу — даже если я всей душой возжелаю задушить её. Она горячим золотом текла в моей крови и порою жгла невыносимо. Я знал то, о чём больше никто не смел догадываться.
— Рейхсфюрер, — мои губы против воли расползались в похабнейшей ухмылке, — смею предположить, мы сможем получить время на конструирование и выпуск серийной модели «Хаунэбу».
Ну вот, я это сказал.
— Что значит «получить»? — вкрадчиво спросил Гиммлер.
— Я предоставлю всем нам столько времени, сколько необходимо, чтобы восстановить силы. Наладить производство новых типов вооружения. Столько времени, сколько потребуется Германии для победы, — слова хлынули потоком, и я уже не мог остановиться.
Как Гиммлер был прочно связан со своим фюрером чёрными узами, так и я был прикован к уродливой империи, порождённой тем же самым фюрером. В тисках двух фронтов каждый клочок германской земли был моей плотью и кровью. Эта земля была моей страной, страна же приравнивалась к государству — и я застыл в этой алхимической смеси понятий, как доисторический муравей в капле янтаря.
— Я дам вам такое оружие, которого больше нет ни у кого, рейхсфюрер. Оружие, позволяющее повелевать самим Временем. Оружие, которое сделает Германию непобедимой. Зонненштайн — это истинное чудо-оружие, это то, что по одному вашему приказу изменит ход времени во всей Германии… Я всё рассчитал. Я знаю, как это сделать. Я сумею это сделать.
Невыразительное лицо шефа почти не изменилось — обычная его конторская, простоватая и в чём-то неуловимо лукавая улыбка, совершенно не трогающая тусклых глаз. Однако на сей раз в глазах Гиммлера на мгновение вспыхнул острый огонёк: словно где-то вдалеке распахнулась топка печи.
— Вы никогда не разочаровываете меня, Альрих.
Я слушал его, но память внезапно обратилась к другим, произнесённым когда-то им же словам — тем, что я услышал от него после первого моего отчёта по равенсбрюкскому делу: «Теперь вы знаете, что такое сотня трупов, лежащих рядом…»
— Я очень доволен вами.
«Или пятьсот трупов…»
— Вами и вашей работой.
«Или даже тысяча лежащих трупов».
— Я всегда верил в вас и знал, что вы — представитель нового поколения немцев.
«Выдержать такое — вот что закаляло нас. Это славная страница нашей истории».
— Благодаря таким людям, как вы, мы выиграем эту войну. Выиграем по законам истории и природы.
Это произнёс не сидящий напротив рыхлый близорукий человек в сером мундире, а всё то, что стояло за ним.
Как на сей раз меня встретят Зеркала?
— Благодарю, рейхсфюрер, — сказал я. — Клянусь, я сделаю всё для нашей победы.