Book.

Мы находили массу причин для того, чтобы прерваться на кофе или обед в «Лакис» и продолжить за едой наши долгие бессвязные беседы. Мы разговаривали об игре на гитаре, о том, насколько это безнравственно — пользоваться словарем, когда разгадываешь кроссворды, о том, почему мы оба не можем сидеть за грязным столом, почему не любим ходить по магазинам, и о том, сколько раз терпел крушение паром на реке Дарт. Мы обнаружили, что оба не любим электронную почту: я — потому что испытываю какие-то психологические трудности, отвечая на письма, а он — потому что получает их слишком много, да и вообще предпочитает компьютерной переписке ручку и бумагу. Мы шутили о том, что он читает мои мысли, а я — его, и каждый день пытались угадать, что другой закажет себе на обед. Как-то раз, по удивительному совпадению, мы столкнулись на импровизированном блошином рынке рядом с библиотекой, где оба искали перьевую ручку, чтобы подарить друг другу в благодарность за помощь. Он все не мог забыть, как я помогла ему разобраться с почтовым ящиком, а я уже и не вспомню, за что хотела его отблагодарить. Еще мы всегда парковались рядом на библиотечной стоянке. Однажды, когда место по соседству с его машиной оказалось занято, я кружила по парковке до тех пор, пока оно не освободилось, — так сильно мне хотелось сохранить эту нашу гармонию во всем. Спустя пару дней я приехала первой, а когда уезжала, увидела, что его машина стоит через несколько рядов от моей, и чуть не расплакалась.

Когда кабинет Роуэна в Морском центре был готов, мы пошли обедать в последний раз. По дороге в кафе мы говорили о «Титанике», и я читала вслух «Схождение двоих» Томаса Гарди и излагала Роуэну свою теорию о том, что это не столько поэма о катастрофе, сколько история трагической любви. Он тогда посмотрел на меня, и мы не сводили друг с друга глаз чуть дольше, чем следовало. За обедом он рассказал мне, что после книги о кораблекрушениях собирается написать нечто совсем другое — и для этой новой работы ему понадобится вернуться на Галапагосские острова не меньше чем на год, но на этот раз уже не в роли Дарвина или кого-нибудь еще, а в роли себя самого. Я и сама понимала, что в Девоне он надолго не задержится. Как только мать Лиз умрет, а он допишет свою книгу, они наверняка немедленно продадут свой эллинг и переберутся куда-нибудь еще. Если бы я была айсбергом, а он — кораблем, мы бы так никогда и не столкнулись, потому что он непременно сменил бы курс вовремя. Я не отправлю его ко дну, и он тоже не причинит мне никакого вреда. Разрушительного столкновения «двух полушарий» не произойдет. [7]

Мы просидели в «Лакис» до начала пятого, обсуждали выставки и конференции, которые планировал устроить Роуэн, и придумывали, каким образом я могла бы принять в них участие. Мы много смеялись, потому что варианты нашего возможного сотрудничества выходили все более и более безумные. Мы не говорили прямо, что хотим увидеться снова, зато изобретали тысячи способов, как это организовать. Наши глаза снова встретились, и мы смотрели друг на друга даже дольше, чем в прошлый раз. Я выдыхала, а он вдыхал, и молекулы воздуха носились между нами в бешеной пляске, которую никто другой не мог ни увидеть, ни почувствовать. Но физически мы друг друга не касались — ни тогда, ни когда-либо прежде. Обратно к машинам мы шли будто сквозь силовое поле.

— Вечером по воскресеньям я часто гуляю по Дартмуту, — тихо сказал он. — Может, когда-нибудь мы столкнемся и там?

Я и сейчас уверена, что мы тогда собирались просто обменяться рукопожатиями или поцеловать друг друга в щеку на прощание, но вместо этого мы вдруг обнялись и поцеловались всерьез — это был настоящий глубокий поцелуй, и мы нежно гладили друг друга по волосам.

Потом, когда я ехала домой, вся в панике, мокрая от пота, я со стоном произносила его имя и понимала, что никого не целовала так уже целых семь лет. Мы не знали телефонных номеров друг друга, но обменялись адресами электронной почты. Я чувствовала, что роман неизбежен, и в то же время не хотела никакого романа. В моей жизни было множество сложных расставаний, но полноценных романов — никогда. Интересно, кто напишет первым — он или я? Кто сдвинет айсберг?

Этого не сделал ни один из нас.

— Где ты была?

Я взглянула на часы на кухонной плите. Было пол-двенадцатого. За окном стемнело, и в доме пахло холодом. Кристофер как обычно выключил отопление. Ничего не готовилось, белье не сушилось, мой спатифиллум медленно умирал без солнечного света на подоконнике. Если бы не древесная стружка и Кристофер, можно было бы подумать, что в доме уже целую вечность никто не живет, а если кто и жил когда-то, то давным-давно умер.

— Гуляла с Бесс, — ответила я. — Ты же знаешь.

— Целый час? — он покачал головой. — Да еще вылетела отсюда в таком настроении. Не понимаю, почему нельзя просто остаться дома и поговорить, если что-то не так. Я же не монстр какой-нибудь. Кстати, на ужин ничего нет. Я все перерыл. И еще твоя мама звонила.

— О чем ты вообще? Ни в каком таком настроении я не вылетала.

— Не надо говорить со мной в подобном тоне! От этого только хуже.

— И что это, интересно, у меня за тон?

— Вот этот вот тон!

— Господи, да перестань ты.

Я стала открывать один за другим кухонные шкафчики и нашла пенне из цельнозерновой муки и банку мутноватого томатного соуса. Наши немногочисленные полки на кухне всегда были набиты продуктами, которые жалко выбросить, но и есть нельзя. Я не собиралась хлопать всеми дверцами и с грохотом ударять банкой соуса по столу, это получилось у меня как-то само собой.

— В общем, ты не в духе. Я всегда сразу вижу…

— Если ты хочешь сказать, что я разозлилась, то да, теперь я разозлилась! А до этого все было в порядке! Я в нормальном настроении вышла из дома, вернулась обратно в нормальное время и тут обнаружила тебя и твой ор!

Я говорила все это, повернувшись спиной к Кристоферу и наполняя чайник водой. Он не произнес в ответ ни слова до тех пор, пока я не повернулась к нему лицом.

— Я не орал, — сказал он.

— Не орал. Но ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.

Он посмотрел себе под ноги.

— Ты всегда говоришь, что я ору.

Я тоже посмотрела под ноги, но в другую точку.

— Извини. Ты прав. Говорю.

Мне казалось, что мой мозг — рыболовная сеть, в которой барахтается одновременно слишком много мыслей. Моя идиотская идея с машиной. Плюх. Слезы в глазах Роуэна. Плюх. Шаль Либби. Плюх. Бессмертие в искусственном раю. Я почувствовала, как на глаза снова наворачиваются слезы. Ко всему прочему у меня начинала болеть голова. Я представила себе вечность рядом с Кристофером. Все эти семь лет я ждала, что однажды он наконец станет для меня чем-то важным, займет какое-то место в моей жизни — может, если у нас будет целая вечность времени, это в итоге произойдет? Может, когда у тебя в запасе вечность, все что угодно может войти в твою жизнь? Но вряд ли что-нибудь останется в ней навсегда, ведь смысл вечности не в этом. Даже во вселенной, имеющей конец, камень не остается камнем навсегда. Вещи постоянно распадаются на части и становятся чем-то еще. Вообще-то мне бы даже очень хотелось стать камнем или, может, песком — когда-нибудь потом, спустя много лет после моей смерти, когда я окончательно истлею. Это было бы куда проще, чем воскреснуть и пройти через все по новой. Правда, будь в моем распоряжении вечность, я бы провела одну ночь с Роуэном, ведь в этой жизни такого никогда не случится. Но, как и все остальное, что происходит в вечности, эта ночь не имела бы ровным счетом никакого значения.