Киеран мгновенно поднимает руку.
— Кто приспособил строение одуванчиков? — спрашивает он. — Вы не можете иметь в виду бога, потому что уже сказали…
— Творцы, — мечтательно говорит Блэкмен. — Изначальные математики.
— Клево! Значит…
Мак встает.
— Думаю, хватит нам тратить время мистера Блэкмена. Какая поразительная дискуссия! Спасибо вам. — Он смотрит на часы. — О'кей, по-моему, скоро вас ждут классы мореходства. Пожалуйста, найдите расписание для каждой группы на доске объявлений. Марк, я пройдусь вместе с вами.
День — это нормально; быть одной, когда светло, — с этим я могу справиться. Ночью, однако, мне нужно быть с людьми. Оказаться ночью в одиночестве — слишком жуткая перспектива. Что я стану делать, если это и вправду случится и я окажусь одна в темноте? Думаю, я скорее всего буду вопить, пока не умру или пока кто-нибудь не придет. Я понимаю, что во многих смыслах это иррациональный страх. Если я одна, меня некому обидеть по определению: одиночество означает, что рядом никого нет. И все же в моменты острейшей паники я обычно хочу, чтобы со мною во тьме был хотя бы враг. Враг. Враг — это двуглавый человек, а порой две головы на теле насекомого или паука. Я бы никогда никому не смогла это описать. Не смогла бы описать, насколько сюрреальными те мужчины стали у меня в голове после инцидента на остановке. Только я понимаю, каким образом один ус превратился в четыре, голубые глаза стали красными, а ухмылка — гримасой с клыками; клыками, роняющими капли крови и кусочки хрящей маленьких школьниц. Но я все равно предпочла бы их компанию, лишь бы не остаться одной в темноте. Может, это оттого, что для меня лучше принять смерть сразу, чем одиноко и слепо ждать неизбежного. Вот поэтому я и стала спать в комнате стариков.
Любопытные вещи произошли из-за моего страха (который, как говорят бабушка и дедушка, на самом деле — «фобия»; это то же самое, только по-взрослому). Из-за того, что ночи потенциально так пугающи, так до заворота мозгов, до остановки сердца ужасны, все, что не принадлежит ко множеству «вещей, которых я боюсь» (мы проходили множества по математике), кажется просто расчудесным. Например, дневное время расчудесно. Если когда-нибудь днем мне взгрустнется, что папа пропал, или станет скучно на уроке, или я расстроюсь из-за драки на перемене или еще из-за чего, мне достаточно просто напомнить себе, что сейчас — не ночь, не темно, и я не одна. Другие люди все время выглядят умеренно счастливыми или просто такими вроде как одинаково счастливо-печальными. Если изобразить их настроение графиком, получилась бы одна прямая линия, может, с маленьким пиком на Рождество и, возможно, еще одним на день рождения. Но график моих эмоций изобилует горами и долинами. К примеру, от одного рассвета я могу воспарить. Целых девять, а то и десять часов до следующей темноты! Ур-ра! Летом будет расчудесно, потому что тьмы будет гораздо меньше, чем сейчас. В каком-то смысле, страх — хорошая вещь. Он заставляет тебя выше ценить жизнь: то, что им не оплевано, кажется только слаще.
По этим причинам я и не думаю, что мне нужно идти к врачу со своим страхом, и я объяснила это старикам. Разумеется, я никогда ни с чем не хочу идти к врачу. Хирургический кабинет — потенциально опасное место, и я бы не хотела, чтобы мне пришлось пытаться оттуда сбежать (вдруг врач вынет щипцы? а не то обернется инопланетянином с бактериологическим оружием: бабах! — я таю!) А еще я слыхала, что, если врач решит, будто с вами плохо обращаются дома, он может послать вас в детдом. Со мной никогда дурно не обращались, но моя семья во многих отношениях несчастлива, и мы вообще какие-то «не такие» — а порой большего повода и не надо. Если я попаду в детдом, там меня несомненно запрут в темной комнате, и я буду вынуждена либо бежать (что само по себе неизбежно закончится одиночеством в темноте, скажем, в лесу), либо покончить с собой. Идея самоубийства мне не нравится, но если придется, я это сделаю. Я хочу, чтобы у меня была экстренная капсула цианида, как у дедушки во время войны.
Прошло почти два месяца с тех пор, как я встретила тех мужчин на автобусной остановке. Приближается Рождество, и я открыла десять окошечек на своем календаре поста. Бабушка с дедушкой по-прежнему разрешают мне оставаться в их спальне на ночь, и Рэйчел скоро вернется домой. Все не так уж плохо. Иногда я целыми днями не думаю ни единой плохой мысли, что очень приятно, особенно если вспомнить иные деньки, когда дурные мысли были как змеи в яме, куда просто берешь и падаешь безо всякой лестницы.
Я усиленно размышляю о множествах. Множество — это такая штука из математики, набор предметов, обладающих общим свойством. У вас может быть множество четных чисел или множество всех чисел, которые меньше 100. Множество можно создать из чего угодно, и оно кажется таким чистеньким и аккуратным — словно раскладываешь мысли по полочкам. Хотя некоторые множества могут сбить с толку. Например, штука под названием «множество всех множеств». Содержит оно само себя или нет? Вроде должно; но как так может быть? Эта ситуация, когда что-то кажется правильным и неправильным или истинным и ложным одновременно, называется парадокс. Обожаю парадоксы! Когда вырасту, заведу кота и назову его Парадокс. Парадокс получается, если отправишься в прошлое и убьешь своего далекого предка. Разумеется, убив его, ты не дашь самому себе родиться. Но если тебя не будет, ты не сможешь отправиться в прошлое и кого-то убить. Я читала научную книжку, где говорилось, что именно поэтому никто никогда не совершит путешествие вспять во времени. Там говорилось, что любая система, порождающая парадоксы, имеет внутренний изъян. Как теория множеств, наверное?
Дедушка рассказал мне еще несколько парадоксов. Он часто использует их в своей газетной колонке. Мой любимый связан с путешествием во времени (оказалось, большинство парадоксов — либо о путешествии во времени, либо о множествах). Генри Хамфри, ученый, разрабатывает метод проникнуть в будущее. Оказавшись там, он идет в библиотеку и читает какие-то научные книги, гораздо продвинутее, чем те, что выходили в его собственную эпоху. Одна книга особенно завладевает его вниманием, а потом он вдруг видит, что на ней стоит его имя! Должно быть, он написал ее в своем времени. Экстраординарно! Вернувшись к нормальной жизни, он начинает свою революционную работу, копируя материал из книги, увиденной им в будущем (ну, на ней же было его имя — так почему бы и нет?) Он публикует ее, познает головокружительный успех и лишь тогда понимает, что породил два серьезнейших парадокса — или стал их жертвой. Кто написал эту книгу? Откуда она взялась?
Генри Хамфри вдруг начинает сомневаться: а не виновен ли он в тяжкой форме межвременного плагиата? Является ли он автором оригинального текста — или нет? В рассказе он впервые видит книгу в будущем. И только потом ее пишет. Значит ли это, что книга существовала в будущем «до» того, как появилась в прошлом? Или всего лишь значит, что Генри пишет ее после своего возвращения из будущего? Не значит ли это, что на самом деле ее написал кто-то другой? Трудно сказать. Даже если книга «была» написана кем-то в будущем — все равно: когда Генри ее увидит, на ней окажется его имя, так как он, разумеется, вернется в прошлое и напишет ее раньше, чем этот «кто-то». Так кто написал книгу? Можно ли это вообще выяснить?