Мой желудок переворачивается еще раз, но на место не встает. Я шепчу лесу: Я люблю его. Я, ебать меня так, правда его люблю. Я влюблена в Жоржа Селери. Потом я чувствую, что готова разреветься. О'кей. Успокойся, Алиса. Для шепота это было слегка громковато. Да, да, вселенское откровение; и я думаю, что, возможно, действительно его люблю, но я никогда, никогда ничего не стану делать по этому поводу. Я — задрипанная креативщица, которая еле может позволить себе взять ипотечный кредит. Он — миллионер. Да, в сентиментальном романе мы были бы идеальной парой. Но это — реальный мир, и я не продаюсь. С Жоржем классно было поболтать о книжках и музыке; и когда я смотрела ему в глаза, у меня возникало поразительное ощущение, будто мы — две недостающие детали старинного «паззла». Да, я это признаю. Было такое. Но это не означает, что я когда-нибудь смогла бы вписаться в его мир. А что я стала бы делать? Переехала бы в Нью-Йорк и научилась правильно пользоваться столовыми приборами? Днями напролет делала бы маникюр и покупала живопись? Это просто нежизнеспособный сценарий. Или Жорж мог бы поселиться у меня и какое-то время жить по-трущобному, пока, наконец, у нас не состоялась бы беседа (первые слова: «Дорогая, я…») и он не убедил бы меня все же воспользоваться первым вариантом. «У меня все друзья — в Нью-Йорке», — сказал бы он. И указал бы на то, что в Лондоне у меня друзей нет (а это почти правда), и все просто со страшной силой пошло бы наперекосяк. Вся моя жизнь показалась бы ему маленькой жалостливой новеллой или коротким стихотворением об утратах. Дорогая, присоединяйся ко мне в моей многотомной, переплетенной в кожу саге. Нет!
Может, он просто хочет меня трахнуть, и больше ничего. Но если так, я лучше не стану выяснять.
Никто меня бы не понял. Всех остальных Жорж дико раздражает. Я что, одна вижу его харизму? Или все остальные ею просто запуганы? Я правда не понимаю, откуда у меня к нему любовь, и с ней определенно пора покончить. Для меня сейчас Бен — точно то, что доктор прописал. Может, это просто секс — но это очень даже насыщенный секс, а я, кажется, в нем и нуждаюсь. И мы ни о чем друг друга не просим. Не даем никаких обещаний, которых в конце концов не сдержим. Вероятно, Бен живет в одной комнате какой-нибудь коммуналки в старом центральном квартале Рединга, с заплесневелыми кофейными чашками и стопками научно-фантастических романов у кровати, а может, у матраса на полу. Вся его собственность, наверное, была бы продана с аукциона дешевле, чем стоит завтрак Жоржа. Почему я думаю такие мысли? Поймать себя на них почти неловко. Разумеется, сущность любви не в том, чтобы найти двух парней и потом переспать с тем, который беднее, а? Как бы то ни было, я даже не знаю, беден ли Бен. Но вид у него и правда заморенный, и куртки у него — из «сэконд-хенда».
И спорим — у Жоржа огромная семья. Спорим, он в чудесных теплых отношениях с целой кучей родственников и свойственников из Франции, Японии и Нью-Йорка. Я так и вижу себя на большом сверкающем корабле, в дорогом шарфе, возможно — с карликовой собачкой на коленях; я плыву на встречу с Мамочкой, Папочкой и разными кузинами, кузенами и тетушками. И это я, одинокая сирота. Я ничем не могу быть полезна этому изысканному миру. Не оттого ли люди вроде меня заводят детей, что это — единственный способ вновь обрести семью? Но я этого не хочу. Я просто не знаю, чего хочу на самом деле. В конце концов, может, Бен — решение моей головоломки. А может, решения и нет: вообще-то не у всех головоломок есть решение. Опять Тьюринг.
Рановато я пришла на рандеву; когда я подхожу к «Дворцу спорта», никого поблизости не видно. Не желая быть убожеством, которое приперлось первым, я топаю к зданиям «Детской лаборатории», шагая целеустремленно, будто еще не достигла пункта назначения. Мне интересно, не встречу ли я этого парня, Оскара, но в «Детской лаборатории» вообще никого не оказывается. Дверь, впрочем, открыта, я захожу и попадаю в квадратный холл; стены усеяны разноцветными крючками для пальто. Еще есть вешалка для пальто, раскрашенная под лягушку, и несколько стульев вокруг кофейного столика в форме божьей коровки. Лампы не горят, и, может, поэтому все и выглядит как-то ненормально, но я тут же ощущаю именно то, о чем говорил Бен. Еще хуже становится, когда я прохожу сквозь арку (с нарисованными по окружности «клевыми» пауками) и оказываюсь в большой игровой зоне. Мурашки по коже. Это здесь они наблюдают за детьми? Должно быть. Повсюду игровые коврики и коробки с разными игрушками. Я — великанша в этом мире кукольных столиков, кукольных стульев и повсюду маячащих нереальных предметов. Я чуть не падаю, споткнувшись о деревянный кубик, и инстинктивно его подбираю. У меня есть пунктик насчет обращения энтропии вспять. Если что-то не в порядке, я должна поправить; если что-то не на месте, я должна это убрать. Если что-то упало с полки в супермаркете, я всегда поднимаю и кладу обратно на полку; всегда. Я не выношу, когда вещи, ну, не то чтобы не на месте, но на пути к беспорядку. На двух гранях кубика — большая красная «А», еще на двух нарисованы абрикосы, на остальных — ананасы. «А» значит Алиса, думаю я, улыбаюсь и кладу кубик в коробку с игрушками. Однако это фальшивая улыбка. К чему ее напяливать, если здесь никого нет? Хотя, может, кто-то здесь прячется, наблюдает за мной. Никак не узнаешь. Глядя на зеркальные стены, я вижу только себя. О господи. Наверное, это из-за темноты мне так неуютно. Тьма и детство не очень дружат. Пора уходить. Бен прав. Тут как-то веет жутью.
Что бы я подумала, будь я ребенком и окажись я здесь, чтобы испытать некий товар или чтобы за мной наблюдали, когда я играю? Впрочем, так ли сильно это отличалось бы от того, что со мной случилось по правде — я ведь здесь, и мне велено придумать уникальную товарную концепцию? Разумеется, будь я ребенком, я бы, скорее всего, радовалась гораздо больше. И, возможно, гордилась бы собой — вот я какая важная. Вероятно, мне объяснили бы, что какие-то здоровские дядьки и тетьки из индустрии игрушек будут за мной наблюдать и, может, зададут пару вопросов об игрушках. Будь я ребенком, я бы наверняка проперлась.
— Алисия! — восклицает Киеран, когда я возвращаюсь к «Дворцу спорта». Зачем он добавил лишний слог к моему имени? И все же Киеран дает мне косяк, за что я ему благодарна. Поможет ли это моему горлу? Одобрил бы это Кент? Кому какое дело? Кроме Киерана, в группу входят Грейс, а также Ниила и Митци — и он и она из исландской команды плюшевых игрушек, — блондинка (ее мне представляют как Вайолет), черный татуированный парень по имени Фрэнк и еще один парень, с которым я ни разу не разговаривала — Джеймс (это он показался мне похожим на социального работника, торчащего на героине). Киеран раздает всем отксеренные страницы.
— А где Бен? — спрашиваю я, когда приходит моя очередь.
— Без понятия, — отвечает он.
Я смотрю на свой листок. Это карта Дартмура без названий местных ориентиров. Вместо них — имена животных. На севере — какая-то Большая Дрофа. Немного к западу от нее — Орлан. На юго-востоке — тесная кучка имен: Хорек, Козодой, Дикий Голубь. В других точках наблюдаются Вальдшнеп, Ворон и Чибис. В нижнем левом углу — надпись изысканным шрифтом: Карта Дартмура, иллюстрирующая его зоологию. Рядом с ней — картушка компаса и дата: 1839. Напоминает карту сокровищ. Бена все нет. Я никого здесь не знаю, кроме Грейс и Киерана. Подхожу к Грейс.