— Скучаешь по ней?
— Господи, да.
— У меня есть кот, — говорю я. На миг задумываюсь. Потом: — Я не очень много об этом знаю, но ведь на обычных фермах больше нет скотных дворов, правда? Они ведь не похожи на «фермерские» наборы, которые мы продаем? В смысле, не только удойных коров дерьмовая жизнь?
— Нет, не только. — Он качает головой. — Нет. Нынче фермы как тюрьмы.
Обычно, когда я слышу слово «ферма», в голову приходят игрушечные коровки, свинюшки и маленькие заборчики. Наверное, представлять, что мир игрушечный, облегчает жизнь (даже заборы — клевые!). А может, и нет. Что происходит, когда понимаешь: решетки — настоящие? Я знаю одну вегетарианку (Рэйчел), а теперь еще и одного вегана. Но быть, как они — это же не «нормально», а?
И тут мне приходит еще одна странная мысль. А не маркетинг ли в этом виновен? Не маркетинг ли заставляет нас думать, будто быть вегетарианцем — так же глупо, как носить подкладные плечи и использовать слишком много румян? Не один ли маркетинг заставляет нас с удовольствием ковыряться на ланче в куске мертвой коровы ценой 99 пенсов? Он самый, плюс, наверное, тот факт, что все остальные тоже так делают. Кто недавно про это говорил? Марк Блэкмен, на семинаре по сетям. Чем больше людей что-то делают, тем вероятнее вы последуете за ними.
И мне любопытно. Правда, что ли, коровам нравится, когда их гладят?
— Я думаю, ты храбрый, — говорю я в конце концов.
— Это я-то? С чего ты взяла?
— Большинство людей решат: раз ты веган, значит, спятил, — отвечаю я. — Но почему? Я вот задумалась, и теперь мне кажется, это они все слегка спятили.
Он ложится рядом со мной на кровать.
— Да. Ну что ж.
Бен медленно гладит мои волосы, мы оба смотрим в потолок.
— Ты счастлив? — спрашиваю я. Ты счастлива? Я думаю о шифрованной записке. Я по-прежнему не знаю ответа. Как бы то ни было, какая разница, счастлива ли я? Пожалуй, это самый логичный ответ. Какая разница?
— Что, прямо сейчас? — говорит Бен.
— Да.
— Да, я счастлив. Прямо в этот мимолетный миг времени я очень счастлив.
— Но все так через жопу.
— Да, но ты просто делаешь, что должен. Делаешь, что можешь, и будь что будет. Поверь мне, иначе можно буквально рехнуться.
— Делаешь, что можешь? Типа, становишься веганом?
— Да. — Он вздыхает. — И все остальные фишки. Я… Я так хотел бы с тобой обо всем поговорить.
— А почему не можешь?
Он закусывает губу.
— Просто не могу.
Я на секунду замолкаю.
— Ну, а веганизм помогает?
— Да. Ну, по-моему.
— А как? В смысле, разве он помогает больше, чем, скажем, просто вегетарианство?
— Думаю, да. Я имею в виду, ты не покупаешь ничего, что было бы связано с мясной промышленностью, и это хорошо. Поищи как-нибудь книжки и почитай, что они делают с гусями, свиньями и курами. Став веганом, ты не даешь наживаться сволочам из этих отраслей. Ты… я не знаю… начинаешь потихоньку отключаться от Матрицы. — Он пожимает плечами.
Я снова думаю про Марка Блэкмена.
— Но ты ведь одиночка. Все остальные продолжают покупать животные продукты.
— Да, но я трачу в год, ну… десять тысяч фунтов или около того на еду. Как минимум. Мы все столько тратим, ну, те, у кого такая зарплата. Ни пенса из этих денег теперь не идет в мясную промышленность. Я же говорю — делаешь, что можешь, и будь что будет. Это — то, что я могу сделать.
— И «остальные фишки».
— Да. И остальные фишки.
— А это законно?
— Чего? О да. Это не то, что ты подумала. Я правда не могу об этом сейчас разговаривать.
— Бен?
— Что?
Я смотрю на лекарства на своей кровати.
— Может, нам просто обдолбаться как следует?
— Нет, нам только хуже станет.
— Ты уверен?
— Да.
— Мне бы сигарету.
На физру в моей старой школе переодевались в удобной теплой комнате рядом с актовым залом, в котором мы занимались «самовыражением» (танцевали с ленточками) и «танцем» (танцевали без ленточек). Либо мы шли играть в нетбол на кортах сразу за школьными корпусами. Никаких травматических воспоминаний о физре у меня не осталось.
Здесь физра не такая. В прежней школе, если забудешь дома спортивную одежду, просто сидишь себе тихо и книжку читаешь, пока остальные упражняются. А здесь приходится делать зарядку в нижнем белье. Это не шутка! Однако сама спортивная одежда тут чуть ли не хуже, чем нижнее белье. У девчонок — коротюсенькая синяя плиссированная юбочка, синие спортивные трусы и топик из «аэртекса» под цвет твоего школьного корпуса. Удобной переодевалки с отоплением тут нет. Вместо этого — бетонная пристройка, поделенная на «Мальчиков» и «Девочек». Девчоночья половина — сырая пещера, полная темных металлических крючьев, хлипких деревянных скамеечек и — ужас из ужасов — общих душевых кабинок. Физра — одно из самых зловещих и тупых изобретений человечества. В одиннадцать лет, учитывая все строгие кодексы и условности этого возраста, оказаться голой перед одноклассницами — последнее дело. Предпоследнее дело — быть вынужденной гулять по холоду в юбке столь короткой и откровенной, что, попытайся ты носить ее в любой другой нормальной жизненной ситуации, люди стали бы таращиться, шептаться и, вероятно, арестовали бы тебя за непристойное поведение. И все же нас заставляют делать и то и другое три раза в неделю.
— Я в этом на улицу не пойду, — говорит Эмма на первой нашей настоящей физре, а именно, в пятницу второй недели занятий — столько времени отняло «введение». — Мисс? — Она машет рукой, пытаясь привлечь внимание физручки, мисс Хайнд. — Мисс?
— В чем дело? — откликается мисс Хайнд.
— Мы в этом должны идти на улицу?
— Как вас зовут? — резко спрашивает мисс Хайнд.
— Эмма.
— Что ж, Эмма, да, вы должны.
— Но это отвратительно, мисс.
— Прошу прощения, Эмма? Как вы сказали?
— Это отвратительно.
— Да, — поддерживаю я.
— Там же мальчики, мисс, — присоединяется Мишель.
Потом я выясню, что, катаясь на коньках, Мишель носит кое-что куда откровеннее наших отстойных физкультурных юбок. Но еще я узнаю, что она бы скорее сдохла, чем допустила, чтобы ее увидели в этих костюмах.
— А почему мальчики не обязаны носить юбки? — говорит Таня. — Одно слово — сексизм.
— Почему нам нельзя ходить в спортивных костюмах? — говорю я.