– Подслушивала, матушка? – без сил пробормотал князь. – Мономах и так враг мой.
– Он не враг тебе, пока не делаешь глупостей. И первая глупость – что ты до сих пор не понял этого. Вторая глупость…
– Знаю, – простонал Святополк.
– Хорошо, – кивнула Гертруда. – ты не станешь гнать из Киева эту бесстыжую, его сестру. Но обернешь это себе на пользу.
– Что ты придумала, матушка? – дернулся князь.
– Мономах не менее тебя, а может и более, хочет выгнать Олега из Чернигова. Но сам того не скажет. Надо вынудить его. Скажи ему, что позволишь Евпраксии остаться в Киеве, но взамен он должен пойти с тобой ратью против Чернигова. На это он согласится.
– Ты не все подслушала, матушка, – уныло повесил голову Святополк. – Завтра Олег получит письмо. В нем предложение союза.
– Если он примет предложение, то приедет на встречу? – хищно спросила Гертруда. И не дожидаясь ответа, сухо рассмеялась: – Вспомни своего отца. Он заманил полоцкого Всеслава на встречу князей, схватил его и бросил в поруб.
– Да, и чем это кончилось? – вызверился на мать Святополк. – Бунтом черни и посажением Всеслава на киевский стол. Не хочу!
Княгиня подошла к сыну, прижала его седеющую голову к груди.
– Дурачок ты мой, – сказала ласково. – Отцы для того и ошибаются, чтобы дети не повторяли ошибок. Поруб для Олега будет поставлен не в Киеве, а… в каком-нибудь польском воеводстве. И о нем все забудут. Этот младший из сыновей Святослава более всего схож со своим отцом буйством и неуемностью… А я никогда не смогу простить ему гибели моего мужа…
Князь вдыхал сладковатый запах ее благовоний и блаженно терся лбом о меховую опушку верхней рубахи.
– Я сделаю как ты хочешь, матушка.
…В ненастных сумерках, глотая снег с дождем, с княжьего двора выехали двое конных. В молчании пересекли Бабин торг, спустились к Софийским воротам Горы. Здесь остановились прощаться.
– Вот и все. Обнимемся, крестовый брат, напоследок.
Кони сошлись бок к боку, Олекса и Добрыня заключили друг друга в ломовые объятья.
– Прощай, стольный Киев, – молвил попович. – Не видел я здесь настоящей храбрской службы. С кем мы воевали, Добрыня? С гонимыми боярами да с чернецами, да из градских долги вытрясали для лихоимцев. Опохабился я тут, душа истерлась. Пойду искать чести к князю Мономаху... Как думаешь, Медведь, выдаст он снова замуж сестру?.. А как она на меня посмотрела!.. – замечтался он. – Ты видел, Медведь, какие у нее очи?..
– Синие, – просопел Добрыня. – Большие.
– Ну да, – скомкал вдохновение Олекса. – Разве ж тебе ведома песнь любви, тугоухий медведь... А может, со мной поедешь? – исподлобья глянул он.
– Не могу, – вдруг застыдился Добрыня.
– Чего?! – удивился попович.
Медведь смущенно отворотился в сторону.
– Невеста у меня. Обещался ей.
– Страшненькая? – оторопев, жадно спросил попович.
– Девка, – пожал плечами Добрыня. – Чего еще-то надо?
Олекса, улыбаясь, порылся в калите у пояса. На ладони у него объявилось кольцо с двумя бронзовыми ключами.
– Держи. Мой свадебный дар тебе. Чего пропадать дому. Живи со своей хозяйкой, плоди медвежат.
– Прощай, Леший, – растрогался Медведь.
– Не забывай меня, брат крестовый! – махнул попович, проезжая ворота.
Добрыня, постояв, повернул коня назад.
4
Через три дня гонец доставил из Чернигова ответ князя Олега на предложение братьев прийти в Киев и заключить договор перед духовными, княжьими и градскими людьми. Олегу пришлось не по вкусу требование отринуть дружбу с половцами и встать за землю русскую. Ответную грамоту Святополк Изяславич самолично огласил при старшей дружине, белгородском епископе Луке и переяславском князе, званном на примирение.
– Не желаю исполнять волю вашу, ибо хотите унижения моего, – торжествуя, зачитывал Святополк, – и суда надо мной. А не пристало епископам, чернецам и смердам судить меня, князя русского. Половцам я не друг и не враг, а вы как хотите, сами по себе будьте. Отчину свою, княжение отца моего, держу, и вы так же свои держите, не преступая чужих пределов. И я в Киев ногой не ступлю, понеже знаю, как киевские князья обходятся с братьями. Ежели степняки вас угрызают, рядитесь с ними. А во всем виноваты жидовские хазары.
Святополк с оскорбленным видом кинул грамоту на стол. Весь облик его кричал: «Что я вам говорил!»
– А почему хазары? – недоумевал епископ Лука.
– При чем тут хазары? – вскинулся киевский князь. – Своей срамной грамотой он бесчестит нас и похабно смеется над помыслом оборонить нашу землю! Как стерпеть такое от изгоя, нечестием водворившегося на Руси, сына нечестивого отца? Я не меньше его знаю, как обходятся с братьями младшие черниговские князья, и не смирюсь с наглой заносчивостью у себя под боком!
Тряся бородой, Святополк пилил гневным взглядом Мономаха, севшего в дальнем конце палаты со своими мужами.
– Молви слово, брат! – громогласно попросил он.
– Делать нечего, брат, – медленно ответствовал Владимир Всеволодич. – Насмешки над Русью и ее людьми нельзя простить. Зачем назвал он градских смердами? Почему не хочет ногой ступить в стольный град отцов и дедов и сесть на совете с нами? Для чего не желает оставить дружбы с погаными и держит у себя в почете Итларевича, врага Руси? Мы с тобой не писали ему ни о каком суде над ним и хотели принять его с братской любовью. Но, видно, плохи у Олега советники, раз дают столь злобные советы. И сам он злоумышляет против нас и впредь хочет иметь половцев в союзе против Руси. Так пусть Бог рассудит нас с ним, брат!
Святополк Изяславич возбужденно взметнулся с кресла.
– Когда выступаем?
– Когда хлябь сойдет и пути отвердеют.
– Добро, княже, – приговорили бояре.
– Хазары, оно конечно… – оглаживая бороду, рассуждал сам с собой епископ.
В тот же день к Чернигову вновь понесся гонец с письмом. Киевский князь хотел, чтобы грамота состояла из трех слов, излюбленных воинственным прапрадедом Святославом Игоревичем: «Иду на вы!». Но Мономах воспротивился, и гордое объявление войны заменилось перечислением всех вин и зол Олега, за которые тому надлежало ответить в честной брани.
Думали двинуть дружины через месяц. Однако весенние хляби затянулись на весь Великий пост. Зима с весной спорили, дрались дождями и снегами, землю то ковало холодом, то месило грязями. Святополк изнывал в томлении, а курский князь Изяслав, сын Мономаха, которого не приглашали на войну, сам затесался в нее, начав первым. Со своими курянами пришел к Мурому, давнему владению черниговских князей, выгнал Олегова посадника и утвердился в городе. Куряне, известно, народ боевой, заратиться на скорую руку им что меду глотнуть – матери рожают их под звуки ратных труб и едва отняв от груди, сажают на коней. Князь им под стать достался – лишь учуяв запах войны, неистово рвался в бой.