– Обнимемся, брат! – сказал он, первым раскрыв объятия. – Забудем обиды.
Олег, одеревенев телом, бесчувственно дал ему обнять себя.
– Ты сможешь забыть Изяслава?
– О сыне позаботится Господь, – ответил Мономах. – А мы, пока дышим на земле, должны думать о живых.
Олег крепко сжал в кулаках его рубаху на спине и долго не отпускал. А когда объятья разомкнулись, никто не увидел в глазах Гориславича растаявшего льда. Они по-прежнему сделались холодны…
– Не должно у нас быть причин воевать друг с другом, ибо все мы от единого корня растем, все братья по крови и все зовем Русь отчиной, – продолжал Владимир Всеволодич.
– Как же, брат, хочешь убрать все эти причины, которые благоразумно не называешь? – приторно-сладко осведомился киевский князь.
– Хочу объединить всех в общем и трудном деле, чтоб забыли о раздорах и помнили об одном – если не будет Руси, негде будет и нам, ее князьям, приклонить головы. Пропадем вместе с ней. Перед отцами и дедами нам горько будет на том свете. Сами же себя клясть будем, что не уберегли своего достояния. Половцы – точильный камень, который источит Русь, если не остановим его. Зову вас всех в большой поход на степь. И сразу говорю: таких походов понадобится не один и не два. Сил потребуется много. А заодно и терпения. Да и доверием друг к другу запасаться надо.
– В какой, говоришь, поход? – будто бы удивленный, переспросил Святополк.
– Ранней весной, когда снег только сходить начнет, а половцы еще не думают о войне, потому что их кони слабы от голода.
– Опять хочешь пограбить вежи, как позапрошлой весной? – недовольно скривился киевский князь. – Спору нет, добычи мы много взяли. Да только мне едва ли не всей той добычей тем же летом пришлось откупаться от половцев, чтоб убрались с моей земли.
– Хочу взять добычу покрупнее, чем запрошлогодние вежи, – возразил Мономах. – Дружины надо снаряжать в дальний поход – к Сурожскому морю либо к Дону. Там найдем основные силы врага, по которым и нужно бить.
Святополк Изяславич, опешив, закашлялся. Олег сбросил покров отчуждения и глядел вопрошающе, но с долей внезапного восхищения. Теребовльский князь, чья душа всегда кипела местью врагам Руси, жадно насторожился. Один смоленский Давыд не терял всегдашнего благодушия.
– О половецких конях ты хорошо сказал, князь, – заговорил киевский боярин Иван Козарьич. Мономах успел подметить, как того понудил завести речь локоть Святополка. – И о конях для наших дружин тебе бы следовало так же хорошо подумать. В дальний поход и обоз нужен долгий, а в обоз мы коней у смердов берем, равно и самих смердов. Разреши, князь, задачу: если весной пойдем и села ополовиним, а то и вовсе без пахарей оставим, кто пашню поднимать станет, жито сеять? А в том походе, о котором говоришь, немудрено и коней сгубить, и смердов. Без хлеба останемся, князь.
– Гладко рассудил, боярин, – усмехнулся Владимир Всеволодич. – А теперь ты сам подумай. Вспашет смерд на своем коне землю, засеет, взрастит жито, соберет снопы – а потом налетит на него половец, самого убьет или в полон возьмет, жену и детей к своему коню привяжет длинной веревкой, добро его в свои торока покидает, а гумно с житом сожжет. Так для кого ему пахать на тех конях, которых ты жалеешь?
– И это правда, князь, – удрученно вздохнул Иван Козарьич.
Святополк бросил на боярина косой сердитый взгляд.
– А что это ты, брат, – раздраженно обратился он к Мономаху, – как старший между князьями говоришь? Высоко себя ставишь, я гляжу. Один за всех решаешь, всем свои затеи навязываешь. Будто папа латынский крестовый поход объявляешь. Забыл, кто на Руси великий князь – заместо отца всем вам? Так я и напомнить могу.
Не выдав усмешки, чуть тронувшей губы, Владимир встал, приложил руку к груди и поклонился киевскому князю.
– Брат, ты старше меня, говори первым, как нам позаботиться о Русской земле.
Святополк, не ожидавший чести, растерянно намотал бороду на пальцы.
– Не ты ли толковал – худой мир лучше славной войны, – начал он. – Откупимся от половцев, как и раньше откупались. Слава Богу, Русь не бедная земля, как какая-нибудь Англия или Франкия.
– Вольно так судить тому, чью казну пополняют жиды, будто упыри сосущие серебро из градских людей! – выкрикнул Мономахов боярин Дмитр Иворович.
– Жиды злее сарацин, – немедленно отозвался Олег.
– Что ж, вечно откупаться от нехристей? Не хватит и жидовского серебра, – насмешливо добавил Василько Ростиславич.
– Завидуете моему богатству? – одним взглядом отбил все удары Святополк. – Мне серебра хватит, пока Бог не смилуется над Русью за наше терпение.
– Бог не спасает тех, кто сам не хочет, кто ничего не делает для своего спасения, а трусливое бесславие называет терпением, – неожиданно для всех проронил миролюбивый Давыд.
– Так ты отказываешься, брат, воевать? – в лоб спросил Мономах Святополка.
Киевский князь развел руками.
– И мою дружину не ждите, – встал с места теребовльский Василько. – Этой зимой мои кмети будут другим делом заняты.
– Кто о чем, а вшивый о бане, – прошипел Святополк.
– Половцы, вестимо, сильный и злой враг, – продолжал Василько. – Да ляхи-латынники их не слабее и не добрее. Против них только мы двое с братом Володарем держим оборону. А на этот год послал я людей к торкам и берендеям, чтобы вместе с ними пойти в ляшскую землю и повоевать ее за обиды Руси, за несносные для русского уха ляшские похвальбы.
– Еще не остыли ляхи от той обиды, которую ты им нанес пять лет назад, пожегши у них села и пограбив посады! – возмутился киевский князь.
– А мало им, – отрубил Василько, – раз не унимаются. Громче прежнего тянут старую басню про толстобрюхого Болеслава, который будто бы иззубрил свой меч о врата Киева. И другим Болеславом хвалятся, что он тоже будто бы стучал в ворота Киева мечом. А слушать это нестерпимо, потому как того второго Болеслава с его дружиной избили и выгнали с Руси. Это уже при твоем отце было, при Изяславе Ярославиче, – напомнил он Святополку. – Тебе ли не знать.
– Еще знаю, что земля, на которой ты сидишь, моя отчина, – огрызнулся в ответ киевский князь. – Ею владел мой отец.
– Я тоже не пойду в степь, – раздался голос из угла, где до сих пор молчал Давыд Игоревич, княживший во Владимире-Волынском. – Чтоб, придя обратно, не увидеть на моем столе его. – Он обвиняюще направил палец на Василька.
– Ешь, пей, веселись, Давыд, – весело крикнул ему теребовльский князь, – утверди свой зад на твоем столе и не подымай вовсе. И стол сохранней будет, и меч в бою не потеряешь.
Давыд вскочил, ринулся на обидчика. Собственные бояре удержали его. Поднялся бранный шум – накипело в душах, все кричали на всех. Другой Давыд, смоленский, воздевая руки, взволнованно изрекал слова о любви, в которой подобает жить братьям, но его никто не слышал. Молчал один Олег, с улыбкой наблюдая.