К концу первой недели могло создаться впечатление, что и Лукас с Нурией вполне вписались в общий круг. Оба отправили своим барселонским хозяевам заявления о продолжительном отпуске. Как ни странно, Лукас, несмотря на свою прежнюю, весьма беспокойную жизнь, быстро проникся духом Убежища, и хотя сам Поннеф у него по-прежнему вызывал серьезнейшие сомнения, энтузиазм Нурии, напротив, весьма заражал. Лукас все острее переживал радостное чувство разрыва с заботами материального мира потребления. К тому же катаризм не предъявлял своим последователям особых требований по части ритуалов и церемониала. Как таковой он представлял собой простую и бесхитростную веру, исключающую буквальное представление об Иисусе Христе как воплощенном Боге-Сыне. Но Поннеф пытался навязать ее как высшую мудрость человечества, и это весьма раздражало Лукаса.
Впоследствии он даже самому себе не мог толком объяснить, каким образом удалось ему так легко примириться с примитивным и самообманным стилем общинной жизни. Впрочем, два фактора он все же выделял: непреодолимую страсть к Нурии, которая, как он в конце концов решил, стала итогом его любви к ней в прошлой жизни, и личный магнетизм Поннефа. Сколь ни пытался Лукас возненавидеть его, понимая цену его разглагольствованиям и доморощенной философии, человек этот подавлял его волю, как и волю остальных обитателей Убежища. Чувства, которые Лукас испытывал к Поннефу, ввергали его в бездну сомнений и крайней неопределенности.
Повседневная жизнь в Убежище протекала просто и рутинно. В шесть утра — самодеятельная молитва и медитации, затем завтрак. Потом встреча с Поннефом, который, обращаясь к членам общины, нередко опирался на текст Евангелия от Иоанна. Далее — утренние часы работы, прежде всего пахота и уход за животными. В полдень — обед с последующим отдыхом и вновь физическим трудом либо специальными «упражнениями души». Завершался день собранием общины, ужином и вечерней молитвой.
Во главе общины стоял Поннеф, бесспорный вожак и владелец земли. Из четверых «помощников» двое, Зако и Ле Шинуа, говорили только по-французски и выглядели так, будто их подобрали где-нибудь в доках Марселя: угрюмые громилы с татуировкой по всему телу, сам вид которых был явно чужероден мирному климату общины. Кроме них, в ближайшее окружение Поннефа входили двое бродяг-испанцев — Франсиско, тот самый безносый тип, что участвовал в похищении Лукаса, и одноглазый гигант Эль Туэрто. Эти четверо не участвовали в общих молитвах и не занимались повседневными делами общины, разве что отдельные поручения выполняли. Они состояли исключительно при Поннефе, каждодневно уезжая куда-то по двое на большом фургоне — том самом, что доставил в Убежище Лукаса и Нурию — либо на одном из двух имеющихся у Поннефа «лендроверов». Лукас сразу обратил внимание, что ключ всегда остается в замке зажигания, так что заявление Поннефа, будто они с Нурией в любой момент могут оставить это место, было, видно, не пустой болтовней.
В круг Избранных входили также любительница Кьеркегора Марта и ее катарский «муж» Рафаэль, маленький, беспокойный итальянец из Ломбардии с загнанным взглядом, какой бывает либо у людей полностью самоотреченных, либо у онанистов — Лукас так и не решил, к какой категории отнести Рафаэля. Эти двое были помощниками Поннефа в делах духовных. В их задачу входило проведение молитв по будням и повседневная духовная помощь пастве.
Центр общины — зал «совета». Это была большая комната, занимающая весь нижний этаж одного из главных зданий. Пол выстлан соломенными матрасами и покрыт подушками для молитвы. Катары не признавали символики креста, полагая его безбожной выдумкой человека, потому в зале не было ни распятий, ни икон. Во время молитвы Поннеф, Марта либо Рафаэль выступали вперед или становились на колени, окруженные полукольцом верующих. Никакой мебели, никаких музыкальных инструментов. Никто не пел гимнов или псалмов, люди просто монотонно произносили слова молитвы.
Иное дело — собрания, или, как их называл Поннеф, «посиделки». Он не забыл сообщить, что эта община — не единственная. Есть еще объединения переживших реинкарнацию катаров. Говорил, что «движение» набирает силу повсюду, хотя конкретных географических точек не называл. Подчеркивал также уникальную роль, которую предстоит сыграть новому катаризму в деле избавления от материализма и «культуры идолов».
Дефицит четкой структуры движения, отсутствие евангелической системы, а также инструментов распространения евангелия от катаров противоречили концепции создания всемирной религии, но такими вопросами, кажется, никто не задавался. Получалось, что надежда на возникновение всемирного братства, разделяющего катарские убеждения, базировалась исключительно на существовании этого микрокосма — Убежища в Пиренеях. Когда Лукас поделился своими сомнениями с Нурией, она лишь пожала плечами, заметив, что, когда придет время, Андре наверняка предоставит своим Избранным все, что необходимо, а от них, как от верующих по определению, Нурия специально это подчеркнула, требуется только одно: вера. Лукаса поразило, как может Нурия, с ее острым, скептическим умом, столь слепо верить всему, что ей говорят. То есть Нурия, какой он знал ее в Барселоне.
С Поннефом Лукас говорил на эти темы весьма осторожно, а тот — Пророк Нового катаризма — и в частных беседах, и на «посиделках» — красноречиво разглагольствовал о необходимости духовного совершенствования и превращения всех верующих Убежища в Избранных. Мол, только после этого можно идти в мир и проповедовать веру. Таков был главный замысел. Но никакого графика его реализации во времени не существовало. Поннеф ограничивался штампами и банальностями типа «в свой час» или «когда будет угодно Богу».
Разумеется, чтобы достичь статуса «совершенного», следует предварительно принять «утешение» и, далее, отвергнуть пути мирские, принять обет воздержания, стать вегетарианцем и посвятить себя духовному служению. И если такую цель поставят себе все верующие, не уставал повторять Поннеф, спешить некуда. Разве не ждали они семь с половиной веков, чтобы вернуться в жизнь в нужный момент? Лишь во всеоружии веры способны они нести слово истины по всему миру.
Чем дальше, тем сильнее Лукас подозревал, что Поннеф чего-то недоговаривает. И это не просто способ укрепить свой мистический образ хранителя тайного катарского знания, это что-то другое. Впервые Лукас задумался об этом еще в самом начале его пребывания в общине, когда они с Поннефом сидели на берегу горного ручья и тот столь живо откликнулся на внезапно возникшее у него желание покончить с ним. Потом, видя, как Поннеф при помощи всяческих оговорок и словесных уловок пытается оттянуть момент вступления своей паствы на путь обращения заблуждающихся, Лукас все более укреплялся в этом убеждении.
В начале июля Поннеф решил, что Лукасу надо «вспомнить побольше» о своей прежней жизни под именем Раймона Гаска, и с тех пор их встречи один на один сделались более частыми и насыщенными. Поннеф предложил провести сеансы гипноза, поскольку, по его словам, техника «вспоминания», разработанная им лично, требует длительной и напряженной подготовки. И гипноз сокращает путь к цели. Лукас заколебался, но потом решил, что причин для отказа нет. Однако же, когда Поннеф приступил к делу, Лукас обнаружил, что внутренне он всячески сопротивляется гипнотическому внушению. Пациент из него оказался никакой. А многочисленные заверения, что сопротивляется он не специально, Поннефа не только не убеждали, но постепенно начали раздражать. Оказывается, не так-то уж он и владеет собой. Для Лукаса это стало откровением, и он начал подозревать Поннефа в том, что тот ведет непонятную, но чрезвычайно агрессивную кампанию, направленную против него лично. Поннеф же, в свою очередь, считал, что Лукас знал о Раймоне Гаске нечто исключительно важное, жизненно необходимое для осуществления Великого Замысла, но знанием своим делиться не желал. В этом смысле Лукас и Поннеф находились в одинаковом положении — они подозревали друг друга в одном и том же.