— Я понимаю, Евгения, ты хочешь как лучше. Но поверь, у отрешенности есть свои преимущества, а трезвость меня пугает, потому что все кажется так или иначе связанным с тем, что мне пришлось пережить летом. На каждом углу мне чудятся люди Поннефа. И в барах их полно, где они делают вид, будто читают газеты. Часть меня знает, что все это — игра воображения, но другая твердит, мол, все реально. Стоит совершенно незнакомому человеку посмотреть на меня с подозрением, как я целыми днями не выхожу из дома.
Конечно, такого рода рассуждения не устраивали Евгению.
— Если это действительно так, надо что-то делать, — отрезала она. — Нельзя, чтобы вся твоя жизнь пошла прахом. Я ведь беспокоюсь за тебя, дурачок. Тебя в последнее время почти не видно, а по телефону какую-то чушь мелешь. Я понимаю, летом тебе пришлось туго, но, может, пора забыть всю эту историю? Что было, то прошло, теперь надо заняться чем-то другим. Между прочим, еще весной ты обещал написать что-нибудь для каталога моей мадридской выставки, которая открывается в будущем году. Или забыл? Конечно, мой интерес тут тоже имеется, однако и тебе работа позволит отвлечься.
Я кивнул. Верно, в свое время я горячо ухватился за предложение написать статью для каталога. Но когда это было? Кажется, тысячу лет назад. Сегодня одна мысль о сочинительстве да вообще о любой творческой работе приводила меня в паническое состояние. О чем я прямо и сказал Евгении.
— Я не могу ни на чем сосредоточиться. Все мои мысли заняты тем, как найти Нурию. Но я не представляю, с чего начать. Судя по всему, община пересекла французскую границу. И поскольку я так и не узнал настоящих имен всех этих людей — они скрывались за своими катарскими псевдонимами, — то и найти их не представляется возможным. Повторилась история XIII века, во всяком случае, так, как ее излагает Поннеф, — они растворились в воздухе.
— Вот-вот, и я о том же. Они исчезли. И ты можешь сделать вид, будто их никогда и не было. Все это иллюзия, дурной сон. А ты очнись и начни сначала, займись чем-нибудь новым.
— Но Нурия-то была.
— Нурия была. Но не та, какой ты ее себе представлял. За те две-три недели, что вы провели вместе в Барселоне, ты сам создал ее. А потом выяснилось, что она — другая. Ты воплотил ее. Теперь — развоплоти.
— Но в тот последний мой день в Убежище это ведь она помогла мне вырваться. И тогда я и впрямь чувствовал, что она снова стала той, что я знал раньше.
— А может, это была часть общего представления. Неужели ты ничего не видишь? Скорее всего пьеса была написана заранее. И Нурии предстояло сыграть в ней свою роль. Судилище — тоже ход, эпизод действия. Тот малый, что остановил генератор, Зако, сделал это с согласия Поннефа. А разве, когда ты бежал ночью, тебя преследовали с фонарями, собаками и ружьями? Нет, дали спокойно уйти. И сжигать на костре тебя никто не собирался.
— Но к чему тогда все хлопоты? Смешно, право. Ведь не будешь же ты утверждать, что весь этот спектакль был затеян только для того, чтобы приобщить меня к миру грез, а Поннефа позабавить? Эдакий смешной психологический эксперимент. Или ты всерьез так думаешь?
— Это ты ищешь всякие объяснения произошедшему, — откликнулась Евгения. — А вот я даже не задумываюсь над тем, почему все случилось. Я просто призываю тебя прикинуть разные возможности. Задуматься над тем, что, возможно, на самом деле все было не так, как тебе кажется.
— Иными словами, ты находишь, что я сам себя обманываю?
— Давай представим, — тщательно подбирая слова, начала Евгения, — что есть такой романист по имени Лукас и у него появился замысел книги. Неплохой замысел, во всяком случае, для того, чтобы начать работу. В книге описывается жизнь человека в большом современном городе. Его роман с молодой женщиной, а затем похищение обоих, совершенное религиозным фанатиком. Но тут сюжет делает крутой поворот — выясняется, что похищение на самом деле не совсем похищение, по крайней мере девушка в нем — не жертва, она с самого начала участвует в заговоре. Таким образом, история любви превращается в историю предательства и паранойи. Читательский интерес подогревается: фанатик, как выясняется, поглощен событиями, связанными с одной средневековой сектой, и верит в реинкарнацию, и герой наш в какой-то момент тоже отчасти заражается этой уверенностью. Возлюбленная же его верит давно, уже многие годы, с тех самых пор, как подпала под влияние фанатика.
Давай также представим себе, что в ходе работы над романом писатель Лукас знакомится с молодой женщиной и влюбляется в нее. Она, как ему кажется, не вполне отвечает на его чувства. Каким-то образом эти подозрения становятся частью художественной атмосферы книги. В то же время автор наделяет определенными свойствами героини девушку, в которую он, Лукас, влюблен, и, напротив, свойства этой последней отражаются в образе вымышленного персонажа. Мотивы измены и паранойи, уже звучащие в сюжете, осложняются зловещими обертонами. Скажем, фанатик оказывается совершенным безумцем, возможно, и убийцей.
Романист не хочет расставаться с мечтою о том, что девушка, встретившаяся ему в подлинном мире, может стать главным в его жизни. Он заставляет вымышленную героиню способствовать побегу своего возлюбленного. Но едва оказавшись на свободе и вернувшись домой, тот впадает в ипохондрию, переживая сильнейшее чувство тоски и утраты. Он томится по героине, точно так же, как писатель Лукас томится по девушке, которую однажды встретил в картинной галерее. Остальное тебе известно. Это — твоя собственная история. — Евгения пожала плечами. — Это твоя жизнь, и сейчас ты, как говорится, псу под хвост ее выбрасываешь. По-моему, версия весьма правдоподобна. И она решает все твои проблемы.
— Нет.
— Почему?
— Потому что мне она правдоподобной не кажется.
Точно так же отклонил я призыв Евгении найти духовное прибежище.
— Религия, — заметил я, — последнее, в чем я сейчас нуждаюсь. Нет, с упорством маньяка буду продолжать поиски. А там посмотрим, куда они приведут.
А привели или, вернее, повели они меня вниз, по сужающейся спирали. Я брел по «пескам Сахары», бессильный сопротивляться инерции, влекущей к огненному и испепеляющему жерлу. Я был целиком поглощен угнетающим чувством отсутствия. Отсутствия и полной рассеянности. Оказавшись в компании, я, случалось, начинал фразу и обрывал — нить, связывающая язык и мыслительные функции, странным образом терялась. Я бродил по квартире, переходя из комнаты в комнату, в поисках предметов, которые нес в руках или только что положил на стол прямо перед собой. Сон у меня совершенно сбился. Бывало, я днями не ложился в постель, поддерживаемый горючей смесью кокаина, амфитаминов и алкоголя, а бывало, днями опять-таки валялся под одеялом, вставая за тем лишь, чтобы пополнить запасы спиртного. Поскольку заснуть и проснуться я мог в любой момент, разница между днем и ночью стерлась, и постепенно я переместился в область постоянных сумерек. Я перестал покупать и готовить пищу. В тех редких случаях, когда уходил из дома, путь мой обрывался там, куда я меньше всего собирался идти. Несмотря на страх попасть в непредвиденную беду, ноги несли меня прочь от Святой Катарины. А с приходом осени, когда задул пронзительный северный ветер, я почти вовсе перестал выходить на улицу.