Павел, полуобняв удивительно худенького мальчика, совсем еще подростка, отправился в рабочий кабинет.
— Может, сам за меня все и продиктуешь? — усмехнулся царь.
— Ни в коем случае, ваше величество, вы этого никогда и никому не позволите, а царствовать вам еще… долго. Могу лишь предсказать, что любым назначенным вами жалованием я буду удовлетворен.
«Еще бы не будешь!» — буркнул мысленно Павел и подумал, знает ли Гораций все его мысли, короче, умеет ли он их читать. Но промолчал. А предиктор ответил.
— Заранее хочу предупредить ваше величество, что я не телепат. Однако, исходя из будущих событий и всего накопленного опыта вашего царствования, могу сказать, что ваши мысли, поступки и слова я в силах полностью предсказать. Не будучи в силах на них повлиять, конечно, — скороговоркой добавил мальчик, и Павел успокоился.
— Земли тебе где даровать? — спросил царь.
— Где угодно, ваше величество, только не в заяблонной полосе.
— Чего?
— Это значит — южнее шестьдесят первого градуса северной широты, северней яблоки не урождаются. А я антоновку люблю. Вы ее в будущем году переименуете в «павловку», но все равно.
«Мальчик как мальчик», — подумал Павел. Вот уж чего ему не было жалко, так это яблок. Все одно пропадают. Пусть подберут ему сады антоновки, пусть отдадут самые лучшие: Павел эту кислятину не любил.
— С будущего года, ваше величество, вы очень полюбите… павловку. В моих садах под Жиздрой… Виноват, на Брынщине… словом, в Брынских лесах, вы тамошние места знаете, там у меня павловка будет удивительная, душистая и сладкая, а вовсе не кислая. Разумеется, ваше величество, все, чего я не съем, будет поступать на императорские поварни.
Павел оглядел Горация. Такой много не съест. А тогда что ж это за подарок? И, кстати, зачем антоновку переименовывать?
— Таков будет ваш высочайший каприз.
С мальчиком определенно не стоило говорить: сотая доля секунды — тоже будущее; хотя Гораций не мог прочесть того, что думал Павел сейчас, он прекрасно знал все то, о чем царь подумает вот-вот. Ну, неужто кроме яблок ничего не надо? Предиктор все ж таки…
Гораций тактично промолчал. Они вошли в прихожую-предбанник. Ивнинг вылупил глаза, он этого парня видел впервые и сразу ревниво заподозрил, что государь решил вдарить по мальчикам.
— Почтенный Анатолий Маркович, это — его сиятельство Гораций Аракелян, верховный предиктор России! Сбитнева ко мне. Оформить сразу и возведение…
— В графское… — подсказал мальчик.
— Достоинство, — продолжил царь, — и приказ о вступлении в должность предиктора. Также, в порядке исключения, граф Гораций получает тарханную грамоту о довременном совершеннолетии!
Царь ушел в кабинет. Гораций задержался на пороге и тихо улыбнулся Ивнингу.
— Царь равнодушен и к лицам своего пола, и к лицам противоположного. Так будет еще… долго. А вот вас, Анатолий Маркович, уже в январе наступающего года ждет исключительная радость…
— Гораций! — позвал царь, — тоже мне, предиктор, твое время принадлежит мне!
— Вам, государь, вам и России!
Павел привычно уперся взглядом в аквариум.
— Давай рассказывай, чего мне ждать плохого.
Гораций удобно устроился в гостевом кресле. Сделано кресло было по ширине шелковниковской задницы, так что там могло поместиться три Горация.
— Залезай с ногами, — едва успел сказать царь, замечая, что мальчик опять на долю секунды опережает его мысли.
— Сегодня, ваше величество, вы должны — собственно, вы уже и так решили отдыхать. Вы намерены миловать преступников.
— Каких еще?
— Жертв разнузданного произвола и кровавого террора, устроенного в стране мясником Глущенко. Немедленно амнистируются обитатели милицейских лагерей…
— Слушай, иди и диктуй Ивнингу сам!
— Тогда пророчество не сбудется… А мать моя ни при чем, очень тихая женщина. Я приглашу Ивнинга, простите. Нужно будет подписать приказы, касающиеся меня, их немного. Заодно еще раз специальным приказом воспретите Мальтийскому уезду чеканку собственной монеты, у Ивана Романова даже мысли такой возникать не должно. Еще, полагаю, вы сегодня же вышлете из России народного дрессировщика Альфреда Хотинского, выступающего с ансамблем коз-баянисток, противоестественностью подобного зрелища внушающего соблазны жителям первопрестольного града.
— И вправду вышлю — черт знает что! В Москве! Козы! Услать его…
— Совершенно верно, за Жужуй, как говорят в дружественном Сальварсане. Еще вы, ваше величество, дабы отвести все дальнейшие возможности покушений, прикажете… на обнаженных Настасьях трижды опахать Кремль.
— Прикажу! Впрочем, ты-то что понимаешь… в обнаженных Настасьях?
— Мне и понимать нечего, ваше величество, по этому делу у меня старший брат знаток. Ну, а после трапезы, которую тоже могу описать, хотя питаетесь вы, государь, однообразно, вас давно отравить могли бы, к счастью, папа следит… Вы, видимо, захотите подняться на колокольню Ивана Великого.
— С тобой!
— Ваш покорный слуга, великий государь…
Павел на долгое время замолк. Разговаривать с Горацием было почти невозможно, тот все знал наперед. И поэтому, доколе дней его станет, должен быть прикован к ноге… российского трона. Раз уж сам не сбежал, как Нинель, в нети, или не нанялся к кому другому, то из России уже не уйдет. Павел припомнил, что мальчик — не только племянник Елены Шелковниковой, но и родной внук светлейшего князя Эдуарда, и на душе стало совсем спокойно. А подняться на Ивана Великого нынче будет очень приятно.
Собственно, в прежние времена Царь-колокол никогда на Иване Великом не висел. Тот колокол, что весил восемь тысяч пудов, отлитый, кажется, незаконным царем Борисом Годуновым, висел рядом с колокольней, но жалкого летнего пожара при дедушке Петре Алексеевиче ему хватило: грянулся и кончился. Потом в него все добавляли и добавляли, то незаконная царица Анна Иоанновна еще тысячу пудов, то мастера чуть ли не от себя еще три тысячи пудов, все пуды, пуды одни, а колокол так и остался битый и неисправный. При дяде-узурпаторе Николае Павловиче только и додумались, что поставить его, разбитый, на пьедестал, а сверху золоченое яблочко припаяли. Нашли чем гордиться — битым колоколом, «царь» называется. По приказу Павла всю эту металлическую рухлядь, больше двухсот тонн бронзы, свезли на Его Императорского Величества Пушечный двор и там перелили в новый. Павел в последнюю минуту узнал, что металлы на колокольное литье идут не ахти какие дорогие, семьдесят восемь частей меди на двадцать две части олова, а добавок совсем пустяк — и лично от себя еще двадцать тонн металла добавил.
Спешно провели реконструкцию Ивана Великого: под грузом такой игрушечки рухнуть мог не только колокол, но и колокольня. В нее ввели что-то вроде длинной спицы, чуть ли не на сотню метров уходящей в землю, под землею спица, как невидимая Эйфелева башня, расщеплялась на четыре хвоста, сообщая колокольне почти абсолютную устойчивость. Автору проекта царь даровал орден Левши и звание генерала инженерных войск; колокол перевезли в Кремль и подняли на Ивана Великого в одну ночь, — с земли он почти не был виден, да и не звонил в него пока что никто: первый удар планировался в первую годовщину коронации, в ноябре. Кто звонить будет — пока что неясно, хотя чего ж неясного?