— Где пропуск? Куда кухни тянешь?
— На учения. Нету пропуска, срочно! — буркнул Тимур.
— А ну отцепляй, раз нету пропуска! — хрипло огрызнулся узкоглазый дежурный.
Тяжко, по-охотничьему матерясь, Тимур отвязал кухни и с одним фургоном уехал через ворота. Доволок до бетонки, там танк бросил, танк не нужен, а фургон, куда надо было, восемь верст катил. Устал, оголодал, но погони не дождался. Сметка у Тимура была прямо-таки волчья, да и хватка тоже, Маша это кому угодно подтвердила бы, она и вообще своим мужиком была довольна; хоть Артем Волков признавал Тимура главным не всегда, порыкивал на него, бывало, но это уж их мужское дело. Не пьют же. На сторону по бабам не бегают. Даже мяса не едят, хотя и зря, пожалуй.
Второй прицеп перекусиховцев жилплощадью худо-бедно обеспечил, но зато стал протестовать фургон-главный, даже на ровном шоссе бистро больше чем тридцать километров в час никак не выдавало. Лапша с грибами, плов с курицей, бульон из кубиков с лепешкой и еще компот — на таком меню волчековский и волковский поезд перевалил железную дорогу возле Дятькова и взял по проселку курс на Москву. Стояла холодина, но законным образом окрученные супружеские пары всегда имели возможность для сугрева. Женатым это проще.
В этом самом Дятькове кое-что в жизнь бистро все же вошло новое. Поздним сырым утром стояли братья с бабами посреди бедного базара, по воскресеньям служившего также и толкучкой; но было не воскресенье, и охотников до вкусно пахнущей, однако ж дорогой лапши что-то не наблюдалось. Стоять на раздаче было скучно, Маша Волчек уныло глядела на три складных столика. Зевать Маша за прилавком себе запрещала, но сейчас ей так хотелось зевнуть, прямо невмоготу.
Но Маша думала и боялась, что не вытерпит и зевнет. Этого не случилось: медленно топя в раскисшем снегу поочередно старый ботинок, деревяшку-протез и отполированный до антикварного блеска костыль, подошел к Машиному прилавку инвалид в немалых годах. «За милостыней?» — подумала Маша, но ошиблась. Инвалид степенно снял треух и вытащил из-за его подкладки плоский, перламутром отсвечивающий предмет. Поднес к губам, и зазвучала над рынком несложная мелодия вальса «Дунайские волны», которую и по радио Маша много раз слыхала: со времени коронации в средствах массовой информации немало было нажима на то, что Дунай, волны которого в этом вальсе плещутся, нашенские, и сопки Маньчжурии возведены героями русского сопкостроительства не за красивые китайские глаза, и уж вовсе забытая была песня «Земля родная, Индонезия» куда как близка сердцу каждого россиянина. Инвалид сыграл и «Волны», и «Сопки», и «Индонезию», кто-то подошел послушать, а чтоб всухую музыку не потреблять, четвертинку вынул, да у Маши лапши на оставшийся рубль попросил. Маша налила щедро, на все полтора, и второй клиент подошел, время на раздаче быстро течет, и лишь когда в третий раз затрепыхались в сыром воздухе волны неуемного Дуная, сообразила, что музыканту пайка полагается. Зачерпнула со дна, погуще, позвала инвалида покушать. Тот поклонился, степенно съел заработанное дочиста. Маша хотела дать добавки, но инвалид жестом показал: пока достаточно, и выдал подряд три совсем незнакомых мелодии, демонстрируя, что ежели не за так, а за харч, то можно и репертуару прибавить. Многие, конечно, шли мимо, инвалида на базаре знали, но презрительных окриков не было; вместо орденов к пальтецу музыканта были привинчены планки, разобраться в них Маша не могла, но ясно повоевал человек, повоевал, чай, не Ашхабад оборонял. А мелодия «Лили Марлен» так за душу и хватала, хотя подлинного ее названия не знала не только Маша, но, пожалуй, сам инвалид.
К тому времени, когда он согласился принять второй судок лапши, вернулся рыскавший неизвестно по каким делам Тимур, встал у прилавка, получил свою семейную порцию и прислушался к музыке, даже уши у него как-то вперед и вверх передвинулись. Понравилось, в общем. Тимур Волчек и в прежней жизни музыкален был, бабушка Серко ему, помнится, часто одну колыбельную напевала, даже со словами, про то, как были в лесу однажды сытые дни, большой праздник, да вот, вот как кончился праздник, все доели — печальная такая песня. В передышке между «Волнами» и «Мостом через реку Квай», который у инвалида тоже на слух был подобран совершенно точно, решился Тимур «зайти на парнус», то бишь заказать песню. Напел ее тихонько, — и вот, пожалуйста, инвалид без запинки выдал любимую мелодию «Серенького козлика». Что посетители смеялись, то Тимура не касалось. У Тимура в глазах стояли слезы, — ну как с собой всю эту музыкальную красоту, всю эту память о лесном детстве увезешь? Не нанимать же инвалида, мужики не бабы все-таки, от них много чего неожиданного бывает. Лапша в котле у Маши кончилась, выручка получилась нормальная. Тимур со своим детством расставаться не хотел и к инвалиду прилип: научи да научи, продай да продай. Инвалид вздохнул и назначил цену. А что Тимуру эти два империала за уроки, Маша на всей этой красивой музыке уже в три раза больше заработала, как потом Анфиса подсчитала.
За преподавание, да за игру на раздаче по утрам, да еще на пятый день, когда уже Тимур научился «Серенького козлика» сам играть, за свою запасную, трофейную, с войны оберегаемую гармонику инвалид взял сто рублей старыми бумажками, все еще принимавшимися на дятьковском базаре, и еще три империала, видать, на те времена, когда бумажки принимать перестанут. На том и отбыли перекусиховцы из Дятькова, города захолустного, но всемирно известного потому, что на статье о нем первый том «Географической энциклопедии» — «Ааре Дятьково» — кончается.
На досуге мечталось братьям, а с ними и бабам ихним, о настоящем достатке, символом которого, по заветам светлой памяти бабушки Серко, считали они хорошую шубу. Желательно росомаховую. Видать, повздорила бабушка в молодые годы с какой-то росомахой и мечтала это кунье племя пустить на шкурную выделку. Спору нет, мех росомаховый теплый, но грубый, раньше его только на полости для саней употребляли, а теперь и вовсе неизвестно, нужен он кому или нет, — а скорняка-росомашника где взять? Братья наводящими вопросами узнали у всеведущей Анфисы — не из росомахи ли теперь полости для автомобилей делают. Анфиса проверила, сказала — нет. Теперь их делают из волчьей шкуры. После такой новости мечта сильно поблекла.
Анфиса из баб старшая теперь стала: и не только дело в том было, что образование высшее, а муж пятый. По профессии Анфиса была экономист и секретный товаровед, и в приданое за собой принесла она Тимофею, а значит всей фирме, многотомный раритет: четверть века тому назад выпущенный «Товарный словарь», а по тому словарю разве что цыганский язык нельзя было выучить. Долгими зимними вечерами собирались бабы в главном фургоне, Анфиса напяливала очки, раскладывала книги и преподавала экономический катехизис.
— Ну давай, Глафира, припоминай с прошлого раза: что есть баранина тушеная с гречневой кашей?
— Ох, Фиса, я вкус ее забыла. У нас все грибы да курятина, откуда баранине быть? Да и гречка?..
— Не о том я, Глафира. Помнить надо: это консервы, приготовляемые из кусков сырой баранины, без костей, хрящей, грубых сухожилий и соединительной… — бабы шевелили губами, будто молитву за Анфисой повторяли, запоминали что-нибудь или нет, неизвестно, но Фиса свое дело знала туго, фасуют в жестяные банки весом нетто в граммах: двести пятьдесят, триста тридцать восемь, четыреста семьдесят пять…