– Вот, караулю осиное гнездо, – сообщил я, махнув рукой.
Отец открыл сетчатую дверь. Я увидел, как мать за его спиной приподнялась на локтях посмотреть, кто пришел.
Мистер Фокс явно поработал расческой. Даже на его теле волосы казались приглаженными. Глаза у него были не такие красные, как обычно, скорее даже розовые, цвета новой кожи вокруг болячки. Через несколько месяцев, подумал я, у мисс Эйр глаза, наверное, будут такими же.
– Я тут был на собрании алкоголиков, – сказал он отцу. – У меня есть поручитель, ну и все такое.
– Браво, Фил! – похвалил отец; в его голосе прозвучало радушие и облегчение.
Вздохнув, мистер Фокс потрепал меня по голове и направился в дом.
– Идешь, Барбара? – спросил он не оборачиваясь.
– Нет, – ответила она и села рядом со мной. Она пробормотала что-то еще, но я не расслышал. Что-то вроде: «Иди ты в баню!»
Когда они вошли, мистер Фокс спросил отца, нельзя ли оставить сетчатую дверь открытой. Барбара застонала и уронила голову мне на плечо. Ее черные волосы рассыпались по моей груди.
– Что, тяжело дома? – спросил я, млея от прикосновения ее щеки и волос. Она быстро выпрямилась.
– Теперь я вспомнила, почему ты мне понравился, – сказала она и погладила меня по спине. Потом пробормотала: – Тяжело у него дома. Даже не знаю, почему я еще здесь. Я ведь потому и уехала. Мне приходится выманивать его из постели, говорить, что все хорошо и что все будет хорошо, стоять у двери в ванную и сюсюкать с ним, чтобы он смог…
Она осеклась на полуслове. Я затаил дыхание, словно подслушивая взрослые разговоры о том, чего мне, может, вовсе не хотелось знать.
Из дома доносился голос мистера Фокса. Говорил, главным образом, он – путанно, бессвязно, как школьник, пересказывающий содержание книги, и ко мне вдруг незаметно подкралась грусть. Я смотрел на ос, на залитые полуденным солнцем деревья и крыши и представлял, как люди катаются по всему миру – Вьетнам, Африка, Ферндейл, – а потом снова закатываются в свой дом, как шарики в «Лабиринте», [28] а иногда мир переворачивается, и кто-то проскальзывает из старой канавки в новую, которая может привести либо опять к началу, либо к концу, но только не к выходу. Выхода вообще нет.
– Спой мне, – попросил я.
И Барбара, которая, я вдруг это понял, даже не заметила, что я прижался коленом к ее ноге – впрочем, я и так это знал, но до того момента был слишком мал, чтобы предаваться мечтам, – сказала:
– Давай. Только ты должен мне подпевать. По типу «зов – отклик». Вот так. – И для примера она пропела: – Йе-е, йя-ха-ха-ха-ха-а-а!
Барбара слегка прочистила горло и покрутила головой.
– Это о возвращении в деревню после удачной охоты, – пояснила она и улыбнулась, но улыбка получилась вымученная, как будто Барбаре было больно.
Первые несколько раз ей приходилось меня подталкивать, когда я пропускал свою партию, но вскоре я наловчился подхватывать. Мало-помалу мы вошли в ритм. Барбара нанизывала куплет за куплетом, и они трепались на ветру, как простыни на веревках, а я шел следом и пришпиливал их припевом. Куплеты оставались неизменными, но они меня очаровали, да и ее тоже. Мы все еще сидели на ступеньках, раскачиваясь в такт мелодии, когда на нашу подъездную аллею вполз джип доктора Дорети.
Обычно доктор Дорети не заглушал мотор, высаживая Терезу. Но сегодня он его выключил и вместе с Терезой и Спенсером спрыгнул на лужайку. Я и забыл, что они должны были приехать. Мы собирались навестить в больнице Джона, а потом отправиться в «Мини-Майкс», чтобы я мог всех обойти на своем «Мустанге».
– Я хочу познакомить тебя с моим другом Спенсером, – сказал я Барбаре, кивнув на джип. Меня распирало от гордости – ведь она увидит, что у меня есть чернокожий друг, – и в то же время я стыдился этого чувства.
– Не его ли отец пишет для «Крима»? [29] – спросила она.
– А ты откуда знаешь? – удивился я, но Барбара не ответила.
Доктор размашисто зашагал прямо к нам, но на полпути Тереза оторвалась от Спенсера, ступила на газон и, согнув в коленях свои невероятно белые ноги, стала разглядывать «желтожилетников».
– Эй! – окликнул ее отец. По его лицу пробежала странная гримаса – то ли удивления, то ли страха, то ли чего-то еще – и тут же исчезла, быстро как тень.
Сидя на корточках и не обращая на него внимания, Тереза подняла глаза и самодовольно мне улыбнулась. Это самодовольство, как мне показалось, относилось к ее отцу. Я начинал пересматривать сложившееся у меня за многие годы впечатление об Объединенном фронте Дорети.
Барбара моментально умолкла и что-то пробормотала. Но на сей раз я все услышал. Она прошептала: «Вот стервоза!» И снова запела. Без моего припева ее мелодия закувыркалась в воздухе, цепляясь за сосны, а потом просто исчезла. Мистер Фокс, не переставая болтать, продвигался к выходу. Мама слезла с дивана и захромала вслед за ним, приговаривая:
– Очень приятно было увидеть вас таким, Фил. Приходите во вторник. Не забудьте захватить салат.
– Спасибо, Джо, спасибо, – повторил мистер Фокс отцу и вышел на улицу, покачивая головой; кадык у него дергался над волосами на шее, как будто он никак не мог что-то проглотить.
– Ну, привет, Фил, – сказал ему доктор Дорети, поднявшись на крыльцо. Мне он сказал: «Мэт!» – а Барбаре ничего не сказал. Барбаре он улыбнулся.
Она продолжала петь.
Мистер Фокс потрепал меня по голове. Руки у него дрожали. Я заметил, как он расправил плечи, и посмотрел на доктора, и мне вдруг показалось, что он сейчас ему врежет. Но он лишь сказал: «Дорети!», задержав на нем взгляд слезящихся глаз.
– Она что, колдует? – спросил Спенсер, плюхнувшись на ступеньку по другую сторону от меня и скрестив свои краснолапчатые ноги.
– Нет, это гриот, [30] – ответил я.
Барбара замолчала. Не насовсем – только прервалась. Я поинтересовался, есть ли у этих песен конец.
– «Гри-о», Мэтти. «Т» не произносится, помнишь? А грио – это такой человек. Сказитель.
– Значит, ты грио? – спросил у нее Спенсер.
Она снова улыбнулась, и снова улыбка получилась вымученной. Ее взгляд запорхал по верхушкам деревьев. «А вдруг ей все-таки откроется выход», – подумал я.
Барбара поднялась и взяла отца за руку.
– До встречи, – сказала она, обращаясь главным образом ко мне, и они не спеша зашагали к дороге.