– Леди и джентльмены, – нервически проговорил Ларри, но камера не ушла с лица миссис Кори. – Мы бы хотели сделать эксклюзивное заявление. Миссис Кори?
– Что еще за эксклюзивное заявление, черт возьми? – гаркнул мой отец.
Миссис Кори открыла рот, закрыла рот. Наконец – по-прежнему без единой слезинки – она прочистила горло, поморгала и мягко сказала:
– Прощайте, мальчики.
Потом встала и побрела из комнаты.
– Мэтти, марш в постель, – приказал отец, а мать заплакала.
До этого взрослые в основном казались перепуганными, сидели, съежившись от страха, по домам или за рабочими столами и тискали нас при каждой возможности. Но теперь они злились.
Помню, как-то вечером бригада специального выпуска внезапно прекратила демонстрацию карты пригородов и врубила прямое включение: на перекрестке Телеграфной и Долгоозерной толпа женщин из соседних домов атаковала синий «гремлин», притормозивший на красный свет. Они выволокли с водительского места какого-то студента и, хватая с обочины кто куски льда, кто гравий, принялись бомбардировать машину. Это продолжалось сорок пять минут – причем из проезжавших мимо автомобилей тоже выскакивали люди и присоединялись к толпе, – пока кто-то не притормозил у «Крюгера» и не вызвал копов, которые прибыли на место происшествия со скоростью света и разогнали женщин дубинками. Затем они схватили яростно сопротивлявшегося студента, пригнули его лицом к покореженному капоту, нацепили наручники и вскрыли ломом багажник его разгромленной машины.
– А знаете, – обратилась к репортеру одна из женщин – ненакрашенная, босая, в одном банном халате, она была похожа на сомнамбулу, – я ведь даже не заметила этого парнишку. Я просто хотела уничтожить машину.
На следующий день по дороге из школы мы все молча сидели в автобусе и слушали, как один парень рассказывал ведущему ток-шоу радиостанции «WJR», как за день до описанного события его раз десять останавливали за шестнадцать часов и приказывали выйти из машины, притом что его «гремлин» был вовсе не синим. А в это утро полиция даже не стала дожидаться, пока он выйдет из дому, а нагрянула к нему в пять утра с ордером на обыск в гараже.
«Меняй тарантас, мудила», – посоветовал ему на прощанье ведущий и отключился.
Набеги сумерек на наши владения стали заметно короче. Однажды вечером, когда пришло время накрывать на стол, мы с Брентом тайком выскользнули из дому и принялись бросаться снежками; солнце опустилось за сосны, рассекая их красно-белыми лучами. Холодный воздух заползал в варежки и сковывал запястья. В наших снежных баталиях обычно побеждал брат, но в тот вечер я наскреб две горсти снегу и набросился на него. К тому времени, как он оправился от шока, я уже стоял перед ним нос к носу и запихивал лед ему за шиворот. Он повалился на газон и сдался. Потом мы выбежали на улицу и двинулись к центру квартала, прошли мимо пустого и темного дома Фоксов и под конец устроили засаду в дренажной канаве у новой автобусной остановки на дороге к Сидровому озеру. Фоксов мы вообще редко видели в последнее время. Я вспомнил, как встретил Барбару у Дорети, и мне взгрустнулось.
– А что ты будешь делать, если он появится? – прошептал Брент.
Мимо пропыхтел фургон, за ним показался старый «камаро» темно-синего цвета, весь в ржавых пятнах; лицо водителя было скрыто затемненными стеклами. Далеко позади раздался пронзительно ясный голос нашей матери.
– Мальчики! – позвала она. Потом еще громче и отчетливее: – Мальчики!
Мы оба уловили тревогу в ее голосе – характерные панические модуляции. Брент тут же вскочил на ноги. Увидев, что я продолжаю сидеть, он пихнул меня в бок.
На самом деле я вовсе не хотел, чтобы Снеговик появился. Но я мог представить себе, что будет, если я исчезну, мог даже предположить, что будут говорить в школе – все, кого я знаю. Мне очень хотелось узнать, что говорит Снеговик, заманивая свою жертву. Более того, мне хотелось услышать его голос. Возможно, я его уже слышал – слышал, как он зовет меня из снежного вихря, этот Дудочник [63] с угольками вместо глаз.
Брент снова меня пихнул, тогда я поднялся и дал ему сдачи. И мы, крича и размахивая руками, бросились наперегонки к матери, которая в одних чулках стояла по голень в снегу у края нашей подъездной аллеи.
В следующие выходные, как раз перед тем, как обнаружили близнецов Кори – их тела мирно покоились на лужайке гольф-клуба в районе Кленовых холмов, – мы со Спенсером в последний раз появились у Дорети вместе. Мы пришли в шесть часов, и Барбара накормила нас макаронами с сыром, усадив за кухонный стол под двумя одинаковыми масками «песьих морд» с обнаженными черными клыками. Волосы Барбары кольцами лежали на плечах; случайные завитки, похожие на морских коньков, выбивались из-за ушей и падали на щеки. За обедом она улыбалась мне, как всегда, без видимой причины. Улыбка была усталая, и улыбались скорее глаза, чем губы, но мне все равно было приятно. Со мной лично Барбара практически не разговаривала, только один раз, передавая тарелку, тронула меня за руку и спросила, что нового я нарисовал за последнее время. Со Спенсером она тоже не разговаривала. Зато с Терезой, к моему вящему изумлению, щебетала не переставая. В последний раз, когда я видел их вместе, они чуть не располосовали друг дружку коньками. К тому же за последние недели никому из моих знакомых не удавалось поговорить с Терезой даже в одностороннем порядке. А если такое и случалось, то, насколько я могу судить, беседа ограничивалась одной-двумя фразами. Барбара говорила о фигурном катании, о недокрашенной стене в спальне для гостей, о джипе доктора Дорети, об африканской книжке под названием «Ничто не вечно», которую она ей подарила.
– Тяжелый человек, – сказала Тереза, набив рот макаронами.
Я решил, что она имеет в виду какого-то персонажа из этой книги.
Барбара согласно покивала головой, сложила руки на груди и повторила:
– Тяжелый.
Потом бросила взгляд в мою сторону и улыбнулась.
Щемящее чувство охватило меня, когда я встал ополоснуть тарелку. Не знаю, что было причиной – может, что-то в улыбке Барбары, с которой она поглядывала на меня, непринужденно болтая с Терезой; может, воспоминание о том, как Барбара пела мне, сидя рядом со мной у нас на крыльце, а может, то, что она готовила нам обед в этом доме, – но я вдруг, сам того не ожидая, ляпнул:
– Он тебе не подходит.
Мои слова сделали свое дело – кажется, я добился чего хотел. Барбара дернулась и посмотрела на меня в упор. Улыбки как не бывало.
– Кто это – он? – спросила она. – Что ты, черт побери, о себе возомнил?
Я задрожал, пытаясь сообразить, что я натворил и как теперь все исправить. Тереза и Спенсер притихли, их лица застыли, как маски на стенах. Зазвонил телефон. Никто не пошелохнулся.