– Умоляю, скажите, что вы его покупаете. – Ее голос напомнил мне голос одной учительницы из начальной школы.
– А его продают? – спрашиваю я.
– Будь на то наша воля, продавали бы.
– Наша?
– Жителей соседних домов. – Женщина подходит еще на шаг. – Вы не геи?
Спенсер хохочет, и она машет рукой.
– Просто я хотела уведомить вас, что мы ничего не имеем против. Мы будем рады всякому, у кого есть газонокосилка.
Я хочу уже улыбнуться, но женщина не улыбается – нет тут ничего смешного, и мне дико хочется к жене.
– И шторы, – добавляет она. – Мы предпочитаем шторы, а не мыло.
Я смотрю на дом Дорети. И тут до меня доходит, что он выглядит темным, потому что окна замазаны толстыми слоями черно-серого промерзлого мыла, как будто здесь проводили тактические учения легионы участников «Ночи дьявола».
– А кто владельцы? – спрашивает Спенсер тихим, прерывающимся голосом.
– Семья одного доктора, только они здесь не живут. Они вообще живут в другом штате.
– Семья? – перебиваю я, впившись в нее взглядом.
Она отступает на шаг назад.
– Да, семья. Знаменитого доктора.
– Вы их знаете?
Женщина ежится, но не отходит.
– Нет. Я живу здесь только три года. Слышала, правда, что он был удивительный человек. Печальная история. Когда он умер, его жена передала этот дом родственникам. Они все кто в Кливленде, кто в Милуоки. Но продавать почему-то не продают. И даже не сдают в наем. Когда мы попытались добиться, чтобы их заставили сдать его в принудительном порядке, адвокаты завалили нас этими дурацкими аффидевитами, [73] где говорилось, что этот дом «не предназначен для использования в коммерческих целях», что он «имеет неоспоримую ценность для семьи и не может быть заселен, пока семья не сочтет это необходимым». Господи, я хоть сейчас могу процитировать их слово в слово – такие они безумные. Вот он и простаивает – гниет, кишит крысами и пауками. И еще дикими кошками. Иногда мы слышим, как они дерутся. – Женщина ежится, потуже кутается в пальто и семенит не оборачиваясь к дому.
Сосульки на деревьях позвякивают, как «музыка ветра». Если это и конец – и это последний след Терезы Дорети, который мне суждено найти, – то, по крайней мере, спокойный. Я почти готов смириться с этим, глядя на солнце, слушая ледяной перезвон. Но, бросив взгляд на Спенсера, вижу, что глаза у него красные, рот кривится.
– Ты чего?
Спенсер качает головой, стараясь на меня не смотреть.
– Ничего, – буркает он и включает стартер.
День расцвел в один из тех редких зимних мичиганских дней – здоровых, морозных, искрящихся солнечным светом.
– Куда теперь? – спрашивает Спенсер. Лицо у него так и не смягчилось.
– Ко мне. К моему бывшему дому, то бишь. Он вроде бы успокоился и даже повеселел, когда выворачивает с Терезиной улицы на мою.
Мы проезжаем алеющий на солнце дом Фоксов с двумя миниатюрными спутниковыми тарелками, торчащими по бокам крыши, словно кошачьи ушки. Улица кажется лишь чуточку меньше, чем я ее помню. От дома к дому все так же тянутся газоны, с берез, как и прежде, ободрана кора. Спенсер причаливает к основанию моего двора, и я моментально ощущаю резкий прилив умилительно банальной ностальгии, стоит мне увидеть дренажную канаву, когда-то служившую нам и крепостным рвом, и мнимой могилой, и зоной защиты, и укрытием.
Но это уже не мой дом. Во-первых, над моей комнатой теперь возвышается второй этаж – обшитая кедровой доской надстройка, проглядывающая сквозь сосны, словно гигантский скворечник. Окно гостиной загораживают белые деревянные качели. Они слишком велики для нашего маленького крылечка, которое нынешние хозяева, очевидно, считают террасой. Со свежевыкрашенного карниза свисает гирлянда рождественских огней, а на склоне крыши покоятся оленьи сани. В памяти вспыхивает одно воспоминание: как моя мать, подсунув трубку под только что покрашенные волосы, стоит у кухонного окна и щебечет с миссис Маклин, ее лучшей подругой. С тех пор как мы уехали, я ни разу не видел, чтобы она когда-либо с кем-либо так щебетала.
– Можем позвонить, – говорит Спенсер. – Посмотришь свою бывшую комнату.
– Который час? – спрашиваю я. – У тебя в этой штуковине есть часы?
– Колымага пещерного человека, – бурчит Спенсер.
– Десять есть, не знаешь?
Спенсер переводит взгляд с дороги на меня.
– Десять, Мэтти, было, когда мы выезжали.
– Черт! Надо срочно возвращаться в мотель.
– Зачем?
– Я нашел канал.
Смяв ладонью рот, Спенсер издал трубный гортанный звук.
– Ты что, наркодилером заделался? Какой еще канал?
– Библиотекарша в Бирмингемской библиотеке. Она собиралась кое-что для меня разыскать. Велела заглянуть попозже.
– Это смешно, Мэтти, – взрывается он вдруг. – Я еду домой.
Я даже опешил. Меня озадачивают эти странные скачки в его настроении.
– Хорошо. Выкини меня здесь, – говорю я немного погодя.
Спенсер не реагирует. Он рулит дальше.
При дневном свете дорога в библиотеку кажется не такой мистической. Все крыльцовые кошки исчезли. В некоторых дворах дети играют в футбол.
Спенсер въезжает на библиотечную стоянку и, перегнувшись через мое сиденье, распахивает дверь. Но выйти я не успеваю – его обтянутая перчаткой рука хватает меня и втаскивает назад.
– Скажи-ка мне вот что. Мы пытаемся разыскать Терезу? Или выяснить, что произошло с тех пор, как мы видели ее в последний раз?
На какие-то секунды мне кажется, что это очень важный вопрос, и я лихорадочно шевелю мозгами. И вдруг вся его важность тает, как снежок, который долго держали в руке.
– А есть разница?
– Ответь на вопрос.
Я вижу, как у него кривится лицо, и не понимаю, чего он добивается. Да и все утро не понимал, если честно.
– Ставь машину, – говорю я. – Идем со мной.
Спенсер открывает рот, как будто его сейчас стошнит. Он совсем тощий – словно бумажный скелет, свернувшийся на сиденье.
– Что с тобой?
– Ты шутишь?
Губы у него складываются в гримасу отвращения – как в детстве, когда он злился, и я еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться.
– Хорошо, что ты приехал, – говорю я, вылезая из машины, и он загоняет ее на ближайшее свободное место.
Я боялся, что Элиза уже ушла, но, войдя в зал, сразу вижу ее фигурку, сгорбившуюся над газетным столом. Перед ней, уложенные одна на другую, высятся три толстенные папки из картона, забитые вырезками и фотокопиями. Она отрывает взгляд от стола и, увидев меня, расплывается в улыбке.