В коридоре у входной двери Распутина ждал человек. Серая, незаметная внешность, коричневое пальто, шляпа на глазах. Старец близко подошел к нему, стал слушать, наклонив голову. До Мурманцева донеслось:
— …сведения… полиция… готовится… его превосходительство… Протопопов… меры предосторожности… покушение… сговор…
— Ступай, мил человек, — сказал Распутин, когда шепот прекратился. — За доброе слово спасибо. Только нельзя меня убить. Богом я заговоренный.
Повернулся и пошел обратно. Серая личность скрылась за дверью.
Коридор начал таять, уходя в туман. Мурманцев оглянулся — вокруг была уже не квартира, а полутемная зала какого-то дворца. В простенках белели статуи, тяжелая многоярусная люстра искрилась отсветами уличных фонарей. Мурманцев подошел к раскрытой двустворчатой двери. Впереди слышались шаги. Он двинулся следом. Человек был в шубе, шапке и валенках с калошами. Из-под шапки свисали длинные волосы. Мурманцев снова узнал его.
Старец направлялся во внутренние покои дворца. По пути ему никто не попался. Распутин повернул в неширокий коридор, и почти сразу навстречу вышла женщина. Она была немолода, с печатью бесконечной усталости на лице. Закрыв за собой дверь, приложила палец к губам.
— Как маленький, мама? — вполголоса спросил Распутин.
— Заснул, — ответила Александра Федоровна. — Я не посылала за тобой, Григорий. Сегодня было спокойно. Алексей чувствовал себя хорошо.
— Я пришел к вам, мама, — смиренно сказал старец.
— Идем. — Она пошла впереди. — Что ты хочешь, Григорий?
— Мне ничего не нужно. Вам это ведомо. Я живу в столице по велению Божией Матери. Она явилась ко мне и сказала идти сюда. Я нужен царевичу.
— Я знаю, Григорий. Россия обязана тебе жизнью наследника.
— Россия! — с внезапной злобой вскинулся Распутин. — Россия ненавидит меня. Я как кость в горле у бешеных псов. Отступилась от Бога Россия. Меня алчут как Христа распять. Проклят будет этот народ. Еще помянут отца Григория, и не раз.
— Григорий. — Царица остановилась и дотронулась до него, тревожно глядя. — Что-то произошло? Ты что-то узнал?
— Узнал, — мрачно сказал Распутин. — Убьют меня скоро, матушка. Останетесь вы без меня. Маленького жалко.
— Кто они? — взволнованно спросила императрица.
— Все. Всем я мешаю. Бес-то крепок в душах. Меня боится. — Он жарко задышал в лицо Александре Федоровне. — Темной силой меня прозвали, знаете, верно? Губителем России кличут. На каждой улице шепчутся, в каждом доме. Меня убьют — прокляты будут. Не я — они губители. — Глаза его едва не выпадали из орбит, борода тряслась. Одержимый пророчествовал. — От меня ничего не скрыто. Вижу все. Если будет в сговоре кто из царской семьи — скоро сгинут все Романовы. Три раза цари будут корону с себя сымать. Первый раз ее не примет Царь Царей. Во второй раз отдадут корону жидам. А третий будет последний, и кончится Белое Царство. Сам царь будет разрушителем, в тайне станут подготовлять гибель империи. Настанет Черное Царство.
Старец неожиданно развернулся и зашагал прочь, оставив императрицу в сильном замешательстве.
Мурманцев снова увязался за ним, но ему показали уже все, что было нужно. Распутин удалялся все дальше и дальше, стены дворца мутнели. Рассветная дымка укутала окружающее, и Мурманцев проснулся.
Было хмурое раннее утро, дождь плясал на оконных карнизах.
Мурманцев помотал головой, встряхнулся. «Мне приснился бесноватый старец, — вяло подумал он. — К чему бы это?» Распутин уже сто тридцать лет как в могиле, в аду. Что ему нужно от живых? «Еще помянут отца Григория, и не раз», — взошли на ум слова из сна. Не очень-то и хотелось — поминать.
Мурманцев быстро, по-военному собрался, сел завтракать в одиночестве.
«А не завести ли нам собак? — размышлял он за столом. — Женился, а как будто чего-то все равно не хватает. Огромной лохматой псины на тапочках у кровати. Или детей? О чем это вчера говорил генерал? О моей женитьбе и нежелательных сейчас детях. И как это прикажете понимать? В резидентуру меня, не иначе, хотят заслать? Где сейчас на планете „особые обстоятельства“, как он выразился? Где еще, как не в Штатах урантийских. Выборы главы государства. Жарковато там сейчас, пожалуй. Нынешний их мельхиседек из секты маглаудов, последователей Арона Маглауда, мультимиллиардера с замашками диктатора. Проповедуют собственное избранничество, но без ориентации на грядущего мессию. — Мурманцев прокручивал в голове план лекции по курсу новейшей политической истории. — Идеология — масонский либеральный нигилизм: ценность имеет только то, что освобождает от ощущения ценности чего-либо. Приверженность империи-олигархии. С этими все просто. С этими до поры до времени нужно дружить против их конкурентов, поттерманов. Гудвин Поттер — колоритная личность. Абсолютно трезвый фанатик. Привел к власти свою секту протестантско-каббалистского толка после Великой войны. Собственно, и маглауды от них же отпочковались в конце века. Поттерманы расшифровывают в Библии историю своего будущего мирового царства. И расшифровывают успешно. Что неудивительно. Тоже считают себя избранным народом. И это неудивительно, принимая во внимание их сионистский фундамент. Фактическая проповедь расизма. Но, в отличие от конкурентов, эти ждут мессию. И года не проходит, чтобы не объявили об очередном явлении машиаха. Эти ребята опасные и зубастые. С ними дружить — себе вредить. В итоге что мы имеем? Две политические секты, борющиеся за власть, примерно с одинаковым набором лозунгов. Разница между ними, в сущности, непринципиальна и осязаема только для них самих».
Мурманцев допил кофе, натянул китель и вышел под зонтиком из дома. Машина уже ждала — белая «Карелия» из собственного гаража.
— С добрым утром, хозяин, — радостно приветствовал Кирилл, его шофер.
— С добрым, с добрым, — пробормотал Мурманцев. — Что такой веселый?
— Сестра родила! — широко улыбаясь, сообщил шофер. — Мальчик! Племянник. Три девятьсот.
— Мальчик? Это хорошо, — задумчиво кивнул Мурманцев. — Дети — это хорошо. И собаки на тапочках — тоже хорошо.
— Собаки? — изумленно переспросил Кирилл.
— Заводи-ка машину, братец. Не с руки нам сегодня опаздывать.
«Карелия» выехала из ворот. Вода заливала окна. Маятникообразные движения «дворников» гипнотизировали. Мысли в голове у Мурманцева стали такими же текучими, бесформенными, пузырящимися, как ливневые ручьи на улице, уходившей под уклон. «Да, разница неосязаема. В сущности, их всенародные выборы мельхиседека каждые четыре года — ведь это же национальная трагедия. Необходимость регулярно выбирать между шилом и мылом. По силе этой трагедии урантийцы встают в один ряд с античными героями. Эдип поверженный, Эдип торжествующий, Эдип комплексующий. Ведь это же какое самозабвение, какой накал страстей! Какая глубина раскола урантийского сознания, сорванного с петель! Оно мечется между двумя бессмысленными величинами, зажатое в тиски этого навязанного выбора. Поразительный народ. Сильный, агрессивный — и убогий. Называют себя свободными, но выйти за пределы штампованных формулировок не умеют».