— То же, что сказал, взойдя на крест. — Мурманцев не стал задумываться. Он и так знал. — А скажите, профессор, ведь вы лелеете мысль отыскать когда-нибудь с помощью этих вот космолетов выход из нашей слепой кишки мироздания? Увидеть звезды — об этом вы мечтаете? Если был вход, должен быть и выход, разве нет?
— Только если это не другая вселенная. Она могла случайным образом соединиться с нашей исходной Вселенной, а потом оторваться. Но даже если это все еще наша Вселенная, обратный ход через черные дыры очень сомнителен. Плотность вещества в них так велика, что материя как бы выворачивается наизнанку и превращается в подобие сливной воронки. Вот в такую воронку мы и вылетели. Боюсь, звезд нам уже не видать… Однако время к обеду. Если хотите здесь еще остаться, оставайтесь. А у меня, к моему прискорбию, режим. Удачи вам, молодой человек.
После ухода профессора Мурманцев потерял интерес к космическому музею. Сведения, которыми его нагрузил Арзамасцев, немного приглушили острую оторопь, объявшую будущего воспитателя маленького чуда-юда. Теперь же все вернулось на свои места. Космос, хотя бы и ближний, оставался где-то очень далеко. Поттерманы, собиравшиеся бороздить дальний космос в своих странных поисках, жили за океаном и причиняли пока что мало беспокойства. Удивительный же уродец, место которому в Кунсткамере, рядом с заспиртованным двухголовым младенцем, — тут он, неподалеку, возле обители святого целителя Пантелеимона. И уже завтра должен надолго войти в жизнь Мурманцева. И даже не в служебную жизнь, а самую что ни на есть личную. С пеленками, манной кашей и сказками на ночь. Хотя нет, пеленки вряд ли потребуются. А манной каши этот ребенок не ест. Как и всего остального.
Мурманцев воровато оглянулся, хоть в этом не было необходимости, и взял склянку с марсианской пылью. Зубами вынул плотно сидящую пробку, достал платок и ссыпал на него немного лунной трухи. Закрыл склянку, завязал платок в узелок и сунул поглубже в карман. Это, конечно, не луна, которую мужчина должен достать с неба для любимой женщины. Но Мурманцев подозревал, что его любимая женщина, чье сердечко обмирает при взгляде на лунный менуэт в небе, не имеет таких прихотей. Так что щепотка Марса ее вполне удовлетворит. Этой ночью Стаси провела не меньше двух часов на балконе, любуясь Парадом. Мурманцев, не дождавшись ее, заснул и увидел неприятный сон про Распутина. Но он надеялся, что узелок с пылью оттуда в качестве откупного удержит ее сегодня и, как полагается благочестивой жене, она проведет ночь в постели с мужем. И отгонит от него другие неприятные сны, если те посмеют явиться.
Покидая музей и спускаясь по широкой псевдомраморной лестнице к выходу, Мурманцев размышлял, является ли похищение лунной пыли нарушением восьмого пункта заповедей, а именно «Не укради». В итоге пришел к выводу, что исповедоваться в постыдном преступлении все же придется. Но мысль эту перебивала другая. Каким образом совместить нежные чувства к жене с предложением усыновить монстрика?
В феврале наконец грянули события, что назревали всю эту зиму, начиная с декабря, когда по столице, а затем и по всей стране разнеслась весть о страшной смерти старца, околдовавшего императорскую семью. Многим уже тогда было ясно, что одним только убийством Распутина Россию не очистить от накопившейся в ней грязи, гноя, боли и предательства. Что за этим, уже независимо от чьих-то желаний или нежеланий, усилий или противодействия им, одна за другой начнут открываться страницы жестокой драмы, исторической мистерии. Но совершать великое очистительное действо было страшно. По собственной воле люди не совершают его. Ими просто овладевает дух злобы и разрушения. Они становятся одержимы идеей, которая заставляет их думать, что, сжигая в огне прошлое, они творят историю и новый мир. Старая империя обречена. Дух злобы давно овладел теми, кто призван был подтолкнуть ее к пропасти и, ликуя, сбросить вниз. Но и духа злобы еще удерживало на короткой цепи нечто, чему почти никто уже не верил. Пока не переполнилась Чаша, империя стояла. Псы истории должны были пролить сосуд терпения, чтобы мистерия получила зачин и после развернулась во всей своей широте.
День отречения последнего царя династии, второе марта, пролил, переполнив, Чашу гнева. Дух разрушения получил свободу действий. Желающий зла, он творил очищение империи. Он ли совершал благо? Нет. Но промышлением свыше оно совершалось его когтистой лапой. Если бы дух злобы знал об этом, он бы стал последователем философии недеяния.
Над Страстной площадью гудели колокола. Звонарь Страстного монастыря по очереди перебирал их, от малого до большого, потом ударял во все сразу и начинал заново. Колокольная скорбь разлеталась над первопрестольной и уходила в синеющее морозом мартовское небо.
Всю вторую половину февраля Москва бурлила. Последние несколько дней на улицах стояла стрельба. А накануне в городе объявилась новая власть. Какая она — пока никому не ясно.
Толпа на площади гудела, вторя перебору. Многие, подходя, снимали шапки и крестились, потом спрашивали, отчего погребальный звон. Не получая ответа, застревали в толпе и ловили обрывки смутных фраз, доносившихся от Большой Бронной. Там на афишную тумбу взгромоздился какой-то человек в коричневом ветхом пальтишке. Что-то кричал, надрываясь, с лицом одновременно радостным и яростным, побелевшим от натуги и мороза. Колокола перекрывали его голос, и те, кто стоял дальше, толкали, переспрашивая, передних. Два или три жандарма, явно не при исполнении, затесались среди прочих по краям толпы и смотрели пустыми, оловянными глазами из-под бараньих шапок. Тот тут, то там мелькали солдатские шинели. Много было вооруженных винтовками. Вскоре над толпой взвилось, как полощущееся на ветру знамя, слово. «Манифест!.. Манифест об отречении… Николай отрекся…»
Колокола все звонили, не переставая, хороня древнее царство. Толпа, собравшая в себе все сословия, волновалась, колыхалась, словно темный студень, ликовала и плакала. Ражий купчина с бородой от уха до уха, в длиннополой лисьей шубе, крякнув, осенил себя щедрым крестом и прогудел:
— Ну, знамо, теперь только держись.
Немолодой солдат в шинельке и на костылях, с Георгием на груди, закурил папиросину, выдохнул вонючий дым и сказал флегматично:
— Понеслась Расея.
Откуда- то вынырнул длинный прыщавый парень с лотком разносчика, на котором свалены были в беспорядке замерзшие булки. Малохольно лыбясь и подтягивая носом сопли, изрек:
— Какой русский не любит пересчитывать кочки задом?
Где- то неподалеку слышалось громкое и отчетливое:
— Спаси, Господи, и помилуй богохранимую страну нашу, власти и воинство ея от заразы жидомасонской и дуроломства отечественного…
— Ничего, матушка, похватаются еще за головы, — убежденно говорил хорошо одетой, румяной женщине рыжебородый поп в худом пальтеце поверх рясы и в черной скуфье на голове. — Похватаются да соберут земский собор, как после самозванцев в семнадцатом веке.
— Прежде, батюшка, звезды попадают с неба, — язвительно высказалась нездоровая вороватая личность, косо глядя на попа. Личность была замотана в широкий цветной шарф, из которого торчал длинный нос. Из-под надвинутой на брови куцей ушанки нехорошо блестели угрюмые глаза. Изложив свое мнение, длинноносый вдруг громко заорал: — Царей на виселицу! Жандармов долой! Анархия мать порядка! — и быстро скрылся в толпе, на ходу сорвав с кого-то богатую меховую шапку.