Даже не глядя на него, она почувствовала, что он улыбнулся.

— Я мог бы и сам догадаться. Это моя любимая картина, ее я купил сам. В отцовской коллекции ее не было.

— В ней… есть что-то особенное, — пролепетала Темпера.

— Верно, — согласился герцог. — Этого не выразить словами, но оно есть, и мы оба это чувствуем.

— Наверно, такие мастера, как ван Эйк, писали то, что видели не глазами… но сердцем.

Темпера и сама не знала, зачем пытается выразить то, что герцог уже определил как невыразимое.

Она повернулась к нему и увидела, что он ближе к ней, чем она предполагала, и в лунном свете она смогла разглядеть его лицо.

Он смотрел ей в глаза, и у нее возникло такое чувство, будто он смотрит ей в сердце и их души ведут между собой разговор.

Молчание длилось долго.

Почти что с физическим усилием она поднялась со скамьи и пробормотала:

— Мне… мне надо идти… ваша светлость. Благодарю вас за вашу доброту, но… уже становится поздно.

— Не настолько поздно, чтобы возвращаться из игорного рая.

В его голосе прозвучало явное презрение, и Темпера поняла, что он действительно ненавидит рулетку. И виновато подумала, что ей следовало предупредить мачеху, чтобы та сделала вид, что игра ей наскучила.

Мачеха должна была вернуться вместе с ним, это ясно. Уже второй раз он ускользает от нее, когда она остается в казино.

— О чем вы думаете? — спросил герцог.

Он медленно поднялся, и ей показалось, что он возвышается над ней.

— Я… мне… мне трудно облечь мои мысли в слова, ваша светлость.

— И не нужно. И благодарить меня не нужно. Лунный свет и море принадлежат всем, кто может их понимать.

Темпера почувствовала, как все ее существо отозвалось на эти слова, и было кое-что — эта его близость и внезапная мысль, что они — мужчина и женщина — рядом и одни.

Широко раскрытыми потемневшими глазами она взглянула ему в лицо.

И потом, потому что ей страстно хотелось остаться и она понимала, что он тоже этого хочет, поспешно ушла.

Быстро спустилась по ступенькам и прошла по зеленому туннелю, куда серебристыми лучами проникал лунный свет.

А потом она побежала, словно охваченная внезапной паникой, по направлению к безопасному приюту — замку, залитому луной.

Глава 4

Только когда Темпера помогла мачехе раздеться и лечь и сидела у себя в комнате одна в темноте, она смогла мысленно вернуться к тому, что сказала герцогу в их беседе при лунном свете.

Она опять повела себя крайне предосудительно, твердила она себе, а ее поступку с картиной и вовсе не было никакого оправдания.

Ведь на самом деле все было так просто.

Он уделил ей от своих щедрот несколько холстов и взамен попросил показать написанные ею его цветы.

Почему же она повела себя, как истеричная школьница?

Всего-то и требовалось положить картину ему на стол, как она и намеревалась, и если бы он выразил желание оставить ее у себя, у нее не было никаких оснований возражать.

Он щедро вознаградил ее, так что твердить, что ее работа недостаточно хороша, и прочие глупости было просто нелепо. Она была уверена, что у отца это не вызвало бы ничего, кроме презрения.

Он не выносил художников, которые нарочно принижали качество своих работ в надежде, что их станут опровергать.

«Больше всего меня бесит, — часто повторял он, — излишнее смирение. Гордыня куда предпочтительнее».

Темпера смеялась.

«Я тебе не верю, папа! Ты бы осадил всякого, кто стал бы хвастаться картиной, которую ты бы не счел достойной похвалы».

«Художник должен быть уверен в своем творчестве», — уклончиво отвечал он.

Но она понимала, что он имел в виду, и теперь ей казалось, что она была чрезмерно, унизительно скромна, вместо того чтобы оценить свою работу по достоинству, как это, видимо, готов был сделать герцог.

В чем она была не права, так это в том, что, вместо того чтобы воспринять его интерес как проявление доброты аристократа к прислуге, она говорила с ним почти как с равным.

«Все пошло не так с того момента, как он застал меня за работой в саду», — говорила она себе с сожалением.

Но у нее хватило честности признать, что она испытала настоящее блаженство, любуясь вместе с ним прекрасной панорамой неба и моря и зная, что он разделяет ее чувство.

Много ли из тех, кто остался играть в казино, могли бы понять то, о чем они говорили — но уж, конечно, никто из знакомых мачехи.

Но она тут же сказала себе, что ступает на опасный путь.

Герцог не должен заинтересоваться ею, даже самую малость. Он должен сосредоточить свое внимание на мачехе.

«Я не должна повредить мачехе, — думала она. — Мы с ней в разных категориях». Но в то же время всякое уклонение от их главной цели было опасно.

Она вертелась с боку на бок в постели, стараясь придумать, как выпутаться из этой неловкой ситуации.

Глупо притворяться, что герцог ею вовсе не заинтересовался. И в самом деле, какая горничная умеет так рисовать?

Но в то же время невозможно было не признать, что их беседа о живописи была совсем другого рода, чем могла бы быть с мачехой.

«Я не должна его больше видеть», — твердила себе Темпера и чувствовала, как все ее существо восстает против этой мысли.

Нужно подойти к сложившейся ситуации трезво: первым делом надо выполнить обещание насчет картины и надеяться, что, получив ее, герцог уберет ее куда-нибудь с глаз долой и забудет о ней.

Чем скорее картина окажется у него, тем лучше.

Как и любого мужчину, его раздражает невозможность получить желаемое.

Как жаль, что она не оставила картину у него на столе, куда сначала и положила.

Заснуть она так и не смогла, и, когда звезды уже стали гаснуть, она решилась.

Она проберется вниз, пока все спят, отнесет картину в кабинет герцога и будет стараться больше не попадаться ему на глаза, чтобы ему не пришло в голову посмотреть и другие картины, которые она сможет еще написать.

Она отлично знала, что нужно заняться этим как можно скорее. Днем вокруг будет много людей, и ее могут увидеть.

Ей не хотелось рассказывать о том, что произошло, даже мачехе. А от одной мысли снова столкнуться с лордом Юстасом ее бросало в дрожь.

Но если спуститься вниз на рассвете, ей ничего не будет угрожать. Она знала, что герцог, всегда очень внимательный к гостям, распорядился, чтобы в гостиных, расположенных под спальнями, не убирали по утрам слишком рано, чтобы не беспокоить спящих.