К этой мысли Шергин подбирался долго и очень медленно, с отступлениями, разворотами, долгими перерывами. И, несмотря на страшное нежелание, приблизился вплотную. «Мы боремся против Него, — клокотало у него в голове, — мы, объявившие себя Святой Русью. Мы отвергаем Его промысел о нас и смело идем наперекор». Дикость этой мысли приводила в ужас. Он не хотел ей верить. Но она стояла у дверей и стучалась. Не лезла напролом, а вежливо, смиренно ждала, когда ее впустят. Она знала, что рано или поздно дверь перед ней откроется. И что хуже всего, Шергин тоже догадывался об этом.
— Василий, чаю!.. Васька!..
— Здеся я, здеся… чего так кричать-то… несу уже.
Васька расставил на крестьянском столе чайник, стакан и сухарницу с кусками плохонького ржаного хлеба.
— И чего так надрываться… — бубнил он, — я уж сколько лет Василий…
— С девками хозяйскими опять лясы точил? Смотри, выдашь военную тайну, — пригрозил Шергин, принимаясь за чай, — отправлю куда Макар телят не гонял.
— Батюшки, — всплеснул руками Васька, — шпиён я, что ли? Девчонкам свистульку вырезал. — Помолчав, он насупленно добавил: — С вами, вашскородь, никакой тайны не надо. И так туда идем.
— Куда? — не сообразил Шергин.
— Ну, туда… куда Макар не гонял. А вам чегой-то приспичило аж тыщу человек гнать.
— Не тысячу, а всего семь сотен.
Из той тысячи с лишним, что прочесывала с конца декабря Причернскую тайгу, трех сотен не досчитались после стычек с отрядами Рогова. Бандиты-анархисты показали себя отчаянными вояками, к тому же, доносила разведка, число их перевалило за несколько тысяч. Еще сотню солдат Шергин отправил в Барнаул с партией арестованных и донесением полковнику Орфаниди.
— Семь-то семь, а ну как бунт затеют?
Шергин посмотрел на Ваську, тот потупился и сделал дурашливое лицо.
— Ну-ка в глаза мне смотри. Слышал что или сам придумал?
— Так а чего думать-то, вашскородь, — виновато заморгал Васька. — Ахвицерам неведомо, куды идем, шепчутся на ваш счет, солдатики тож бурчат. Животы-то всем подвело, дырочки новые на ремнях вертят.
— Ахвицеры, — горько усмехнулся Шергин, — видал я этих ахвицеров. С миру по нитке надраны. С людьми работать не могут, выполнить боевую задачу не умеют. Солдаты — михрютки, винтовку, как дубину, держат, не стреляют — пукают в воздух. Не полк, а стадо. Две роты сносные, и в тех народ повыбило. А поглядеть на роговских партизан — любо-дорого. Мы прем дорогами, а те на лыжах по целине, привычные, таежники. Им засаду устроить — раз чихнуть. А как стреляют! На двадцать шагов подпускают и бьют наверняка.
— А что ж, оттого и убежали от них? — невинно предположил Васька.
Шергин поднял на него тяжкий взгляд.
— Не блажи, дурак.
Васька, испугавшись, на всякий случай отступил к двери.
— Так я это… так просто, вашскородь… А ушли из черных лесов, и ладно. И хорошо. Только б еще знать, куды теперь. А то все дорога да дорога. Воевать-то и не с кем. Нешто к кумыкам в гости?
Алтайских калмыков Васька недолюбливал, не имея при том никакого с ними знакомства.
— В гости к императору идем, — вдруг раскрыл Шергин тайну, сильно омрачась, — в горах у границы он где-то обжился.
— Ахти, — Васька аж присел от изумления, — к самому инператору? Вона, значит, как. Ну, тогда да-а… Дела, значит…
Он поскорее скрылся за дверью.
С утра уходили из деревни, притулившейся на широкой дороге. Ротные офицеры изыскивали последнюю возможность пополнить запасы продуктов, солдаты лениво топтались на морозце, смолили самокрутки с наполовину травяной махрой, впрягали лошадей в подводы. Картина привычная и почти мирная, но вдруг ее безмятежность разбили крики и бабий вой, будто здоровый булыжник метнули в тихую заводь. Шергин послал ординарца узнать, в чем дело. А пока тот узнавал, вопли разрастались, как круги на воде, — казалось, вся деревня заголосила: бабы, ребятня, псы, петухи, коровы. Всем было охота участвовать в возглашении беды.
Ординарец доложил: поручик Мятлев зарубил шашкой мужика — тот воспротивился изъятию трех мешков пшена и назвал поручика разбойником.
— Насмерть? — спросил Шергин, направляясь к эпицентру шума.
— Вчистую.
Двое солдат, не обращая внимания на вопли баб, взваливали мешки с пшеном на подводу. Возле трупа в окрасившемся снегу выла мужичка и бессмысленно дергала убитого за руку, будто надеялась, что встанет. Бабы-плакальщицы вокруг, завидев Шергина, ненадолго попримолкли. Рядом топтались несколько младших офицеров и совершенно бесполезный в этой ситуации полковой доктор.
— Сгружайте мешки, — приказал Шергин солдатам и повернулся к Мятлеву, который с безразличным выражением стряхивал снежинки с шинели. — Я не знаю, какие мотивы вами двигали, поручик. Однако я вынужден расстрелять вас как большевистского провокатора.
Среди глухого молчания офицеров раздался решительный голос ротмистра Плеснева:
— Господин полковник, прежде следует разобраться.
— Да? Сколько времени вам нужно на разбирательство? — сухо спросил Шергин.
Ротмистр, сам лихой рубака, как многие кавалеристы, на дело смотрел просто, без чувствительных затей. Он подошел ближе и понизил голос:
— Это нонсенс, господин полковник. Расстреливать офицера из-за какого-то мужика. Этот мерзавец назвал поручика Мятлева мародером. Офицер Белой армии, проливающий свою кровь за отечество, не должен сносить подобное. Здесь задета не только офицерская честь…
— Как вы думаете, ротмистр, — перебил его Шергин, — когда на Страшном суде меня спросят, что я делал в восемнадцатом и девятнадцатом годах, я отвечу: «защищал офицерскую честь»? Или может быть, честь России, утопленной в крови и едва живой? Не предлагайте мне таких глупостей, ротмистр. Ступайте и заберите оружие у Мятлева.
Плеснев, поколебавшись, выполнил приказ.
— Извольте встать к забору, поручик, — негромко произнес Шергин.
Приговоренный, растерявшись на несколько мгновений, повернулся к офицерам, но затем овладел собой и твердым шагом направился к дощатому забору. Двое солдат по знаку полковника сняли с плеч винтовки, встали наизготовку.
— Хотите что-нибудь сказать? — спросил Шергин.
Поручик Мятлев качнул головой и отрешенно усмехнулся.
— Прощайте, господа. Не думаю, что еще свидимся.
Два выстрела, слившиеся в один, дали сигнал бабам. Вновь заголосив, но уже тише, они возносили в стылые небеса горькую жалобу на свою бабью безмужнюю военную долю. Мешков с пшеном на улице уже не было — прибрали.
Через час полк нагнала по дороге телега с одноногим мужиком. Подстегнув лошадь, инвалид подъехал к началу колонны, остановил колымагу, стянул с головы треух.