— Ну, кончилось так кончилось, — сказала Дейзи. — Тебе с самого начала не на что было надеяться. Всякий на твоем месте мог бы понять, что это безумная затея. Помучаешься какое-то время. Но скоро почувствуешь невероятное, радостное облегчение. Черт побери, ты свободен! Выпей за это, не сиди как пень!
Тим помотал головой.
— Охмурили тебя или что? Глубокая депрессия, током ударило?
Тим не ответил.
— Прекрасный вечерок, пошли в «Принца датского». Пройдемся, как ты любишь, как тебе всегда хотелось, а мне нет. Развеешься, а? Прогулка тебя взбодрит.
— Иди без меня, — пробормотал Тим.
— О боже! Что мне с тобой делать? Почему бы тебе не прилечь нормально и не отдохнуть, раз уж ты такой весь обессиленный, — вместо того, чтобы сидеть там, как восковая фигура? Меня аж дрожь берет. Глотни таблеток, если не хочешь порядочного алкоголя. У меня где-то завалялись снотворные, думаю, что снотворные. Если и завтра будешь таким, отведу к врачу.
— Нет, нет… никакого врача.
— Не можешь говорить по-человечески? Что ты все время шепчешь, что у тебя со связками? Ты болен или что? Не будь таким чурбаном. Приходишь ко мне, ожидая, что я приму тебя с распростертыми объятиями, а потом вдруг становишься что твое привидение. Где твой дух, где мужество? Попытайся вести себя как мужчина, хотя бы только ради меня.
— Извини, Дейзи.
— А, так ты знаешь, кто я. А то я засомневалась, что ты вообще узнал меня. Я твоя старушка Дейзи, запомни. Отель старушки Дейзи открыт постоянно, заходите в любое время, вы всегда желанный гость в отеле Дейзи!
— Ты была очень добра ко мне, — проговорил Тим.
— О, наконец-то, во всяком случае глазами можешь двигать, не все потеряно!
Тим появился в квартире Дейзи утром. Предыдущую ночь он провел в одиночестве на Ибери-стрит.
Тим очень быстро впал в отчаяние. Казалось, оно было единственным прибежищем. Надежда была слишком мучительна, слишком пронзительна, слишком полна слепящего света. Ничего не поделаешь, пришлось быстро прийти к заключению, что это конец.
Когда Гертруда ушла, он какое-то время сидел на полу среди своих драгоценных свертков, плача самым кошмарным образом, не слезами, а мокрым ртом и сморщенным детским лицом. Потом долго сидел неподвижно, пытаясь осмыслить, что произошло. Что он сказал, что сказала Гертруда? Пытался припомнить их разговор, но все слова уже тонули в тумане. Катастрофа была полной, и он знал, что в этом исключительно его вина, но не мог понять, как и почему это случилось.
Тиму сразу стало ясно, что с ним произошло нечто страшное и непоправимое. Как человек, узнавший, что он смертельно болен, Тим понял, что его существо переменилась кардинальным образом и он никогда не будет прежним. Он потерял Гертруду, свою жену, которую любил. Это было главное. Но дополнительный ужас был в ошеломительности потери и себя нового, после космической перемены. Ощущение было такое, будто он болен, неизлечимо болен своего рода моральной болезнью, прежде ему неведомой. Он погубил себя, полностью разочаровал Гертруду и окончательно потерял ее из-за отвратительной, неописуемой моральной вины. Тим не имел привычки мыслить в подобных категориях, это было чуждо ему. Он никогда не был особо высокого мнения о себе, но чувствовал, что он безвредный, невинный, добрый, обыкновенный, скромный, слабый человек. Его невероятно потрясла, оставила шрам на душе мысль, что он совершил что-то страшно аморальное и тем самым разрушил свое счастье и потерял ненаглядную свою жену, которая досталась ему так удивительно и не по заслугам. Как часто случается, Тим оценивал тяжесть преступления по тяжести наказания. Пока топор не опустился, он почти не чувствовал за собой вины, ничтожная вина легко забывается. Теперь же, хотя и смутно, он чувствовал, как, должно быть, ужасно ошибался. Как, мечтая о Гертруде, он в то же время мог быть нравственно столь безрассуден? Чувство потери вползало в сердце Тима, который сидел на полу, плача без слез, не в силах заставить жалкие остатки своего истерзанного бывшего «я» не ждать неизменных удовольствий прежней счастливой женатой жизни. Гертруда вернется, он покажет ей новые работы, написанные акриловыми красками (она любила смотреть его картины), поднесет оригинальное ожерелье, которое купил для нее (ее украшения были такие старомодные и всегда вызывали у них смех), потом ланч, к которому он принес сливы и карфилли, а после ланча он будет рисовать, каждый миг ощущая ее присутствие в его жизни, а там бокальчик-другой перед обедом, обед, болтовня, смех, планы. Они собирались в Грецию. А потом он будет лежать с ней в постели, губы к губам, целуя ее спящую, и сам уснет, погрузившись в глубокое море полного покоя и блаженства.
Но теперь ничего этого не будет. Гертруда ушла. Тим был разоблачен как лжец и мошенник, чуть ли не предатель. Он бессмысленно разрушил невинное счастье их двоих и сам оказался посреди пустыни ужасов. Только вот, конечно, его собственное счастье не было невинным. Тим полностью и сразу признал общую справедливость обвинения, хотя до сих пор не мог определить, что конкретно ему вменялось, или точно вспомнить, что произошло во время того кошмарного разговора. Гертруда не поняла, он не был настолько виновен, как она думала, но какое теперь значение имела степень его вины? Он, разумеется, не собирался жить с Дейзи после их женитьбы, но умолчал о Дейзи и ее важной роли в его жизни, скрыл связь и свой грех, который, знай о нем Гертруда, мог заставить ее в решающий момент засомневаться. Гертруда говорила о трауре. В то время все, что угодно, могло сыграть против него. И в странном составе его нравственных угрызений вина перед Гертрудой мешалась с виной перед Дейзи. Сейчас Тим видел, сколь в действительности глубоко он был привязан к Дейзи, она была словно частью его, сестрой, матерью. Ему пришлось переписать свое прошлое, чтобы стереть саму память о ней, но без Дейзи оно было поддельным, и с этим поддельным прошлым он пытался жить с Гертрудой. Сейчас, сидя на кровати Дейзи, неподвижный, парализованный, он понял, насколько в конце концов принадлежит ей. Он чувствовал это с отчаянием, превышавшим любую горечь, даже наперекор судьбе.
Встав с пола в гостиной и попытавшись думать, он первым делом набрал номер Манфреда. Никто не ответил. Близился вечер, а Тим еще ничего не ел. Он выпил виски, взяв бутылку со знакомого подноса на инкрустированном столике и налив себе в тяжелый уотерфордский стакан, — ритуал, некогда приятный, а теперь грозивший перейти в отвратительную привычку. С ужасом взглянул на тигровые лилии. Потом вернулся к телефону. Позвонил Графу на работу, но тот уже ушел. Набрал его домашний номер, никто не поднял трубку. Выпил еще виски. Снова позвонил Манфреду, безрезультатно. Позвонил Джеральду Пейвитту, но потом вспомнил, что тот еще находится в обсерватории в Джодрелл-Бэнк. Тогда он позвонил Виктору Шульцу. Виктор снял трубку. Тим пролопотал: «Не знаете ли, где Гертруда?» В ответ на этот странный вопрос Виктор извинился и сказал, что как раз уходит на работу в больницу и не может разговаривать. Ему, безусловно, было уже все известно. Манфред быстро оповестил всех, и доступ к кругу друзей Гертруды был для Тима уже закрыт. Он позвонил Мозесу Гринбергу, но Мозес, едва услышав голос Тима, положил трубку. Стэнли Опеншоу Тим звонить не стал, зная, что Джанет ненавидит его. Не стал он звонить и миссис Маунт. Она особо старалась быть доброжелательной к нему и Гертруде вначале, но теперь он тем более должен быть отвратителен ей. Он прикончил бутылку, завалился в постель и в слезах заснул.