Но разве все в любом случае не станет известным, а раз так, не признаться ли сейчас? Она уже рассказала одному человеку, священнику, отцу Макалистеру, который посоветовал сохранить ребенка и уповать на Бога. Тамар была уверена, что отец Макалистер никому не проговорится. Но сам факт того, что она решилась рассказать ему, показывает, что если она смогла сделать это один раз, то сможет и другой. Конечно, она не рассказала ему никаких подробностей, лишь самую суть, обманула его, так что от его совета ей было мало проку. Она сказала, что не знает, как правильно поступить, но не раскрыла, в чем проблема. Отказалась говорить об отце ребенка, сказала просто, что это некий студент. Священник все понял и сказал, что она утаивает что-то существенное, но добавил, что его совет в любом случае верен. Он хотел увидеть ее еще, даже изъявил готовность приехать в Лондон, но Тамар в ужасе от собственной смелости отказалась и убежала. Признание не помогло, не облегчило душу, и это было еще одно, что внушало сожаление и страх.
А теперь вот она совершила другую глупость, рассказала Лили Бойн. И уже пожалела об этом. Она понимала, почему сделала это — чтобы выиграть время или, скорее, обмануть его. Она чувствовала: пока она решает, что ей делать, можно было бы, по крайней мере, узнать подробней об одном из возможных выходов из положения. То есть где и как сделать абсолютно приватным образом аборт и сколько это будет стоить. Конечно, запрета на подобную вещь не существовало и все можно было сделать обычным порядком: обратиться в консультацию, получить направление и так далее, но это почти наверняка означало, что ее тайна перестанет быть тайной. История, которую она не без подробностей поведала Лили, была в этих подробностях выдуманной (она постепенно училась лгать): мол, провела безрассудную ночь с внезапно появившимся приятелем из Оксфорда. Тамар не ошибалась, предположив, что Лили «все знала об этом». Лили сама делала аборт, как она призналась Тамар, и понимала, что чувствовала бедная девочка. Она знала такое место, даже предложила оплатить процедуру, но Тамар отказалась. Поклялась, перекрестившись, что не проболтается ни единой душе. Когда Тамар ушла, сказав, что еще подумает, она чувствовала, что разговор с Лили об аборте, в сущности, означал, что она решилась на него. Этого ли она хотела: ощущения, что жребий брошен? Действительно ли после всего, сказанного себе, возненавидела своего ребенка? Сегодня она собиралась вновь поговорить с Лили, словно увидела в ее помощи важный и действенный способ обогнать время.
Лили полулежала на диване, устроив себе на нем «дневную постель»: постелила полосатую красно-черную простыню и бросила подушки в тон от «Либертиз». На ней было шерстяное тонкое зеленое платье-«рубашка» поверх белой шелковой сорочки. Волосы слегка смазаны недавно разрекламированным маслом, лицо строгое и почти без косметики. В квартире было очень тепло. Шторы на окне задернуты, все лампы горели, хотя было всего три часа дня, правда туманного. Тамар почти сразу ушла из квартиры матери, куда возвращалась лишь затем, чтобы поддеть лишний жакет, и опасалась, как бы Гидеон не задержал ее. А до того, чтобы скоротать время до оговоренного часа, ходила по улицам, как верно предположила мать, когда говорила, куда она исчезает по вечерам. Она заказала сэндвич в кафе, но есть не смогла. Она и ребенок ходили и ходили по улицам. Она и ребенок поднялись на лифте до квартиры Лили.
Тамар придвинула стул к Лили и сидела, положив руки на колени и глядя в пол. Она чувствовала себя такой подлой, такой виноватой, такой подавленной, так разрывалась от принятого решения и мучительного ощущения иной жизни, бьющейся в ней, что боялась, сил не хватит заговорить. Однако она заговорила, мертвым голосом, голосом трупа, спрашивая Лили и отвечая на ее вопросы.
Лили, глядя на Тамар, видела, как та несчастна, и очень жалела ее. В то же время Лили не могла не чувствовать легкого ликования, это был миг ее возвышения, ее могущества. Вместо драгоценного сборища этих чертовых мудрецов, думала она про себя, Тамар обратилась к ней, ничтожной! Конечно, в таких случаях женщина со своей проблемой бежит к женщине, и Лили была не прочь проявить женскую солидарность. А еще грело (как же без этого), что сильные мира сего так опустились! То, что знатная безупречная Тамар попала в столь неприятное положение, заставило Лили более философски отнестись к собственным неприятностям. Имело также значение, что тебе доверяют такую тайну, и было приятно чувствовать себя опытной, даже мудрой. Тамар могла бы пойти к Роуз, но Роуз была бы в шоке, Роуз наверняка не знала бы, куда направить Тамар, и скорей всего посоветовала бы сохранить несчастное дитя! В любом случае Тамар вряд ли могла бы надеяться, что Роуз не расскажет все Джерарду, а в его-то глазах она как раз хочет оставаться чистой! Бедная девочка!
Лили посоветовала Тамар частную клинику в Бирмингеме. (Анжела Парк побывала там в сходных обстоятельствах.) Тамар, похоже, воображала, что все происходящее в Лондоне автоматически становится известно им.
— Знаешь, это не больно и делается очень быстро. Тебе надо было быть умней и побеспокоиться об этом раньше. Ты ничего не почувствуешь. Тебя оставят там на день-два отдохнуть. А потом будешь свободна как ветер. Вижу, тебе сейчас тяжело, сильно переживаешь. Могу сказать, это самое трудное время, потом, когда все закончится, будешь чувствовать себя совершенно иначе, наступит такое облегчение, что будешь танцевать и петь! Смотри на это как на болезнь, от которой нужно излечиться, как на опухоль, которую предстоит удалить. Аборт — пустяк, способ контролировать рождаемость. Не относись к этому слишком серьезно. Все мы проходим через это… или почти все.
— Мне нужно будет назваться?
— Ну, некоторые девушки говорят вымышленное имя, но все же есть какой-то риск, и врачи не любят этого. Лучше скажи настоящее… у тебя есть еще имя, кроме этого забавного?
— Да, Марджори.
— Ну надо же, Марджори, не очень тебе подходит! Нет, на самом деле оно мне нравится. Ты можешь назваться Марджори Херншоу, звучит вполне обычно. Может, стоит прикинуться замужней и сказать, что хочешь скрыть это от мужа, собьешь людей со следа! Нет, лучше не надо. Все равно никто не станет ничего разнюхивать. Не волнуйся! Я, разумеется, ни словом ни проболтаюсь. Все уйдет в прошлое, развеется как дым, ты снова почувствуешь себя чистой, здоровой и свободной.
— Ты не чувствовала?..
Тамар не могла продолжать. Надо запретить себе думать о младенцах, отбросах хирургической операции, умирающих, как рыбы, вытащенные из воды, умирающих, как маленькие рыбки, на белом столе. Она гневно смахнула слезы, не имела она права плакать здесь. Перед глазами плясали зеленые и палевые квадраты ковра. Того гляди упадет в обморок.
— Нет, не чувствовала! — твердо сказала Лили. Она не собиралась допускать, чтобы слезы Тамар подействовали на нее или заставили вспомнить то, через что прошла сама, и ничего другого, кроме удачного избавления от проблемы. — И ты не будешь чувствовать, когда все останется позади! Мне позвонить за тебя?
— Нет!
— Знаешь, они могут не сделать это сразу, а время имеет значение.
— Нет. Лили, послушай, в последний раз ты была так добра, что предложила оплатить…