Лили ответила, попросила секунду подождать, после чего тихо пробормотала в трубку, что да, Тамар у нее, с ней все в порядке, но, пожалуйста, пусть никто за ней не приходит. И резко положила трубку. Роуз перезвонила Дженкину и Дункану. Дженкин сказал, что возьмет такси и съездит к Вайолет, сказать, что с Тамар все хорошо. Роуз сказала, что зайдет к Лили.
Она набрала номер на домофоне и назвала свое имя. Вскоре спустилась Лили, приоткрыла дверь и враждебным тоном спросила в щелку, что ей нужно. В ответ на тревожные расспросы сказала, что Тамар в порядке, не больна, отдыхает и, пожалуйста, не могли бы их оставить в покое, извините. Дверь захлопнулась, озадаченная и обеспокоенная Роуз отправилась домой, позвонила Джерарду, но тот еще не возвращался.
Тамар, конечно же, не была «в порядке», а, можно сказать, сходила с ума. Операция осталась позади, злополучный эмбрион удален. Но ощущения облегчения и освобождения, обещанного Лили, не появилось. Тамар шла в клинику, словно во сне, шагала, как автомат, с безжизненными глазами. Вышла — сплошное понимание, сплошное саднящее, страдающее, мучительное осознание содеянного. Теперь она видела, теперь, когда было просто ужасающе, абсолютно слишком поздно, что совершила страшное преступление: против Дункана, против себя, против беспомощного, полностью сформировавшегося, уже присутствующего человеческого существа, которого умышленно уничтожила. Она обрекла себя на пожизненное горькое раскаяние и ложь. Она была приговорена до своего конца каждый день и каждый час думать о том потерянном ребенке, и он, тот ребенок, неповторимый, драгоценный, убитый ребенок будет присутствовать в каждой складывающейся у нее картине мира, и ей придется хранить эту ужасную тайну вечно, пока не состарится, ну, разве что не доживет до старости, умерев от горя. Почему надо было это делать, почему надо было торопиться, чтобы быстрей все закончить, чтобы быстрей наступило облегчение, словно облегчение возможно, почему не предвидела теперешнего кошмара, когда ребенок мертв, мертв и бесчувствен, смыт, как утонувший котенок, которого она когда-то видела в реке в Боярсе, как предзнаменование смерти? В клинике ей, плачущей, но пока еще не так отчаянно, дали снотворное, она уснула и видела во сне ребенка, который теперь будет сниться ей постоянно, зловещий, мстительный, обвиняющий, превращая ее отдых в кошмар. Сейчас же она почти совсем не могла спать, только забывалась ненадолго, погружаясь в какие-то жуткие видения. Она пробуждалась ночью оттого, что ей чудился детский плач. Мучаясь сознанием вины, она вертелась и крутилась, как грешник на вертеле. В Боярсе священник спросил, не оплакивает ли она кого-то, — да, уже тогда она оплакивала существо, которое собиралась убить.
При виде матери она почувствовала отвращение. Мать хотела убить, ее и только отсутствие у нее денег, а не отсутствие решимости позволило Тамар появиться на свет. Если б только не Лили, Лили с ее деньгами, житейской мудростью и фальшивыми соблазнительными утешениями! Тамар могла бы еще подумать, совершать ли то, что теперь с такой ужасающей легкостью превратилось из будущего в прошлое. Ей была отвратительна Лили, отвратителен Джерард, который послал ее к Дункану, как агнца на заклание, послал необдуманно, использовав ее, пожертвовав ею ради собственной цели, чтобы успокоить свою совесть, продемонстрировать свою власть, подверг ее смертельному риску. Ей отвратительны были Роуз и Дженкин и весь этот мерзкий сговор услужливых «доброжелателей», которые ничего не видели и не понимали, шли по жизни с улыбкой, не ведающей о боли, дыша благоуханием собственного самодовольства. Отвратителен Дункан, который бессмысленно, беспечно, ради утешения в мгновение слабости, ради минутного удовольствия заразил ее смертельным вирусом, превратившим ее жизнь в жалкое существование. Ее юность была не только запачкана и погублена, она кончилась. Теперь ее лицо покроется морщинами, руки и ноги будут ныть и с трудом сгибаться, она станет хромать, сгорбится, постареет, так ужасна была болезнь, которою он заразил ее. И все же — новый поворот в ее душевных терзаниях — Тамар не могла ненавидеть Дункана, она любила его и с ослепительной ясностью помнила то возвышенное чистое благородное чувство сострадания, которое испытывала еще так недавно, когда была так свободно, сладостно влюблена в Дункана, когда любила его непорочной, самоотверженной любовью, которая должна была навеки остаться ее тайной. О, если бы можно было вернуться к той боли, тому страданию, той тайне, ибо та боль была радостью и тайным счастьем! Теперешняя же ее тайна выест ей душу, опустошит, над ней она согнется, стеная, как над гробом. Нет, она скоро умрет, невозможно жить дальше с такой болью, она уморит себя голодом или ее опустошенную утробу поразит рак и сожрет ее.
Тамар очень хорошо понимала, что, выбирая советчика, она выбрала свой путь. Она хотела, чтобы Лили сказала то, что сказала, хотела с безошибочной определенностью услышать это в тоне ее голоса, непринужденном обычном бодром тоне, который низводил предстоявшее до пустяка, словно это было делом обыденным, банальным, просто иной формой контрацепции, чем-то, что «случается со всеми». Оглушенная, усыпленная лживым обещанием, а еще устав от мучительной необходимости выбора, от мучительных колебаний, она не нашла в себе мужества подождать и подумать и убила ребенка Дункана, его единственного ребенка, которого он так хотел, жаждал всю жизнь. Она сделала это, как казалось, ради Дункана, ради Джин, ради их поганого обреченного брака и чтобы не быть опозоренной в глазах Джерарда и Роуз, которые теперь ничего не значили для нее, сделала это неизвестно чего ради. Для Дункана, для нее самой, возможно, даже для Джин бесконечно важней, драгоценней, жизненней и спасительней, как казалось сейчас, было бы существование ребенка, этого чуда, благословения. Божьего дара. Только на Джин ей было наплевать, Джин она тоже ненавидела. Как легко, думала Тамар, она могла бы перенести эту бурю, она и дитя вместе в одной лодке, она видела их так ясно, рассекающих волны, храбро глядя вперед. Она и дитя, начинающие счастливую, свободную, лучшую жизнь вместе. А в конечном счете все стали бы помогать им, все были бы так добры. Но ребенок был мертв или, еще хуже, превратился в ужасного беспощадного демона, черного от обиды и злости, продолжал жить кошмарным мерзким привидением, предназначенным карать свою жестокую мать, обрекающим на смерть любое другое дитя, которое могло выносить это проклятое чрево. Ощущение реальности этой ненависти, этого проклятия было самым страшным кошмаром ее будущего существования, простирающегося перед ней. Она убила дивного, настоящего ребенка и породила нечто мстительное, нечистое, плод собственной ее нечистоты, завистливого ревнивого убийцу, питающегося мраком ее крови. Мысль, что это нечистое дитя погубит ее будущих детей, не позволит им жить или, что еще безжалостней, поразит их мерзкой болезнью, уродством, безумием, мысль эта вместе с ощущением, что она сама теперь долго не проживет, довлела над разумом и любовью, погружала во тьму одиночества, будто ее замуровали в одиночной камере, оставив умирать мучительной смертью.
Тамар, какое-то время тихо лежавшая на диване, отвернувшись от Лили, которая за столом раскладывала, или терпеливо пыталась раскладывать, пасьянс, снова принялась негромко стонать и охать. Потом судорожно завыла, уткнулась лицом в подушку, заливая ее слезами и кусая. Лили была в смятении и ужасе от состояния Тамар, ей никогда не доводилось видеть человека в таком горе, и она не знала, что делать. Она ужасно сожалела, что ей вообще доверили эту несчастную тайну, что так легкомысленно ввязалась в эту драму, которая превращалась в сущий кошмар. Теперь она понимала, что не нужно было подталкивать Тамар принимать решение, последствия которого, как ей следовало бы сообразить, были так неясны. Она говорила Тамар то, что та хотела услышать, и делала то, что, как ей казалось, Тамар от нее ждала. А теперь получается, что на ней как бы тоже лежит ужасная, даже, может быть, катастрофическая вина. Конечно, никто не должен ничего узнать, повторяла она снова и снова после возвращения Тамар, она никогда и словом не проговорится, даже намеком не выдаст, никому не откроет тайну Тамар и так далее. Но вот сама Тамар с ее душевным состоянием, близким к помешательству, и физическим совершенно ужасающим, может, даже между жизнью и смертью, — этого не скроешь. Никаких признаков выздоровления у Тамар не замечалось, а предложение Лили послать за врачом было встречено только воплями ее гостьи. В равной, даже большей степени нельзя было просить о помощи тех. Лили не к кому было обратиться ни за советом, ни за помощью. Даже от Гулливера, которому Дженкин сообщил, что Тамар у нее, и позвонил, пришлось отделываться, придумывая какую-то туманную историю. Она чувствовала себя не способной лгать Роуз, хотя теперь жалела, что не постаралась выглядеть поспокойней, общаясь с нею в дверях. Кроме того, пришлось говорить Вайолет, что с Тамар «все хорошо». А теперь они все тактично держатся в стороне! О господи! Обязательно нужно вызвать врача, думала Лили, ей нужна чья-то помощь, невозможно брать всю ответственность на себя. Слишком она казнит себя, было просто приятно, когда Тамар пришла к ней, она гордилась собой, потому что могла помочь, была рада, что она доверилась ей, а не тем. Ох, зачем только она ввязалась в эту неприятную историю, и чем все это кончится!