— Нет.
— Извини. Это меня, конечно, не касается. Мои родители тоже не были женаты. Я надеюсь, ты не считаешь меня… А ну, Бисквитик, скажи, как меня зовут, а?
— Как вас зовут? Хилари.
— Верно. Просто Хилари. Глупый старый Хилари. Никто на него не обижается. Ты ему прощаешь, да? Будем друзьями, хорошо?
— Да, да, — сказала Бисквитик с этим своим непонятным пылом, непонятным восторгом. — Давайте! Ох, Хилари… мне так жаль…
— Что тебе жаль, мой Бисквитичек?
— Мне жаль… я так хотела бы… Видите ли… у меня тут для вас кое-что есть…
— Ты это мне уже говорила, когда пыталась заманить в какое-то отвратительное кафе. Что же это?
— Письмо.
— Письмо? — Я вдруг ощутил прикосновение тумана, его колючий холод, его мрак. — Кто же… от кого…
— От леди Китти.
— Письмо… мне… от леди Китти?..
— Да. Вот оно. Вот. Только не потеряйте. — И она уже совала белый конверт мне в руку. Мои мокрые пальцы зажали его. Я чуть отступил от Бисквитика.
— О чем оно? И с какой стати леди Китти писать мне? Ты-то хоть знаешь?
— Нет, — сказала Бисквитик. И поспешно добавила: — Конечно, не знаю, я ведь всего лишь посыльная.
Я смотрел вниз на Бисквитика, и ее прелестное взволнованное тонкое личико вдруг застыло, отдалилось и стало лицом незнакомого человека. Ярость, страх, какой-то поистине суеверный ужас овладели мной.
— Что ж, посыльная, в таком случае можешь идти. Ты свое дело сделала. Иди же.
— Но я…
— Иди же. Иди.
Бисквитик повернулась и исчезла в тумане. Я стоял один посреди моста с письмом леди Китти в руке. Постояв так немного, я сунул конверт в карман в зашагал назад к станции Вестминстер. А десятью минутами позже я уже сидел в баре на платформе западного направления станции Слоан-сквер.
Я пил джин и читал письмо леди Китти. Люди входили в бар и выходили. В воздухе стоял несмолкаемый стрекот разговоров, в который то и дело врывался грохот поездов. Я несколько раз внимательно перечел письмо леди Китти. Вот оно:
Дорогой мистер Бэрд!
Надеюсь, Вы извините меня за то, что я так неожиданно обращаюсь к Вам с письмом. Я бы не стала этого делать без достаточно серьезных оснований. Скажу Вам сразу, что муж, конечно, все мне рассказал о том, что произошло в Оксфорде между Вами и первой миссис Джойлинг. Вам может показаться странным, что я пишу Вам; к тому же то, что я хочу сказать, не так просто выразить. Прошлое оставило страшный след в душе моего мужа и породило горечь, которая с годами не уменьшается. Казалось, тут уже ничего сделать нельзя. (А мы пытались.) И вдруг, к нашему удивлению, — так неожиданно, точно по воле Провидения, — вы оказались в одном учреждении. Я думаю, что сам он с Вами не заговорит. Обида его, как Вы можете себе представить, — велика, да и гордость тоже. Но я хочу, чтобы Вы заговорили с ним. Мне кажется, он охотно поговорил бы с Вами о прошлом, и еще мне кажется, что, если бы вы оба могли спокойно поговорить, это очень помогло бы моему мужу. Даже если бы вы встретились только раз и поговорили, это уже бы ему помогло. Не знаю, понимаете ли Вы меня? Психоаналитик едва ли ему поможет, а Вы можете — и только Вы. Я вовсе не хочу сказать, что он выведен случившимся из душевного равновесия, — отнюдь. Он здоровый преуспевающий мужчина, полный энергии и умеющий наслаждаться жизнью. Но рядом с ним все время эта тень, которая не исчезает. Я вовсе не хочу сказать, что она может вообще исчезнуть, но разговор с Вами помог бы снять своего рода злость на весь мир, даже желание отомстить, которое не отпускает его ни на минуту, как зубная боль. Если бы он мог, глядя на Вас, увидеть, что Вы — обычный человек, ставший старше и тоже немало выстрадавший. Я знаю, что многого прошу у Вас, так как Вы, возможно, вовсе не хотите говорить о тех событиях или вспоминать о них. Но я прошу Вас об этом, потому что, по-моему, это важно и Вы таким образом могли бы помочь моему мужу. И я надеюсь, Вам, быть может, самому захочется ему помочь. И еще одно важно: я не сказала ему, что пишу Вам. Пусть это останется тайной: он не должен знать, что я просила Вас встретиться с ним, ибо это, конечно же, обесценит Ваш поступок, — Вы это и сами понимаете. Поэтому, пожалуйста, что бы ни случилось, никому об этом не говорите. И еще одно: я пишу Вам на бумаге с моим гербом и адресом, но прошу Вас не писать мне и не звонить на Чейн-уок. Письмо это я посылаю Вам с моей горничной. Не будете ли Вы так любезны сказать ей, сделаете Вы то, о чем я прошу, или нет. Вы ведь вполне можете зайти к нему на службе и попросить об аудиенции. Пожалуйста, извините за то, что я написала Вам и попросила об этой великой услуге.
Искрение ваша Катарин Джойлинг
P. S. Я перечитала письмо и считаю, что осталось много такого, чего в письме не скажешь, но что Вы должны знать, прежде чем увидите моего мужа. Если бы Вы были столь любезны и встретились со мной один только раз и ненадолго, я бы все Вам объяснила. Насколько я понимаю, Вы любите парк, и я предложила бы встретиться там в понедельник около восьми часов возле озера Серпантин, с Вашей стороны моста. Пожалуйста, скажите моей горничной, придете Вы или нет. Я вполне пойму Вас, если Вы откажетесь. И, пожалуйста, непременно уничтожьте это письмо.
Это послание привело меня в состояние столь дикого волнения, что я с трудом мог дышать. Кровь бросилась мне в лицо, и сердце отчаянно колотилось — я даже прижал его рукой из страха, что оно может выпрыгнуть. Грохот поездов, гул разговоров волнами накатывались на меня и откатывались, и среди этого шума мысль моя, как в тумане, плыла сама по себе. Я сидел один, ничего не видя от волнения, захлестнутый болью и страхом и чем-то еще, от чего хотелось плакать, чем-то, что проникало мне в самое сердце; тем не менее я сумел заметить, что леди Китти пишет не очень складно, и не мог не подумать о том, что в это время года в восемь часов утра еще совсем темно.
Под письмом стояла дата недельной давности — его-то Бисквитик, видимо, и пыталась вручить мне в прошлую субботу. Письмо было написано аккуратно — ему наверняка предшествовал не один черновик. Леди Китти не теряла времени даром, но действовала осторожно. Только тут я сообразил, что Бисквитик должна отнести ответ, а ведь я отослал ее. Это меня очень огорчило. Конечно же, я ни секунды не сомневался и не колебался. Я безусловно выполню все, что захочет леди Китти. Я встречусь с ней, встречусь с Ганнером — возьму на себя инициативу, на которую он, по ее словам, никогда не решится. Я должен так поступить, должен довериться мнению леди Китти, что мой поступок принесет больше пользы, чем вреда. А права она или нет, это уже другой вопрос. Я не должен даже размышлять об этом. Я просто обязан поступить так, как она просит в своем письме. И то, что я не ответил ей сразу через Бисквитика, не будет, надо надеяться, истолковано ею как нерешительность. Конечно, и речи быть не может о том, чтобы самому отправиться на Чейн-уок. Но можно не сомневаться, что Бисквитик явится за ответом. Не без чувства тревоги, изумления и облегчения я вдруг понял, что все здесь организовано чуть ли не по-воениому четко. В этом не было сомнения, и когда это до меня дошло, я прислонился головой к стене в испуге и восхищении: ведь Бисквитик была отправлена наблюдать за мной и сообщать свои наблюдения, а леди Китти на основе их уже решала, можно ли довериться мне и послать свое — о Боже! — столь драгоценное письмо. Бисквитик, несомненно, снова появится, чтобы узнать мой ответ, узнать, буду ли я говорить с Ганнером и приду ли к Серпантину в понедельник в восемь утра.