— Свою работу Бен не очень любил, но он любил все делать по дому. Он любил СС.
— СС?
— «Сделай сам». Один раз мы ездили в Лондон на выставку в Олимпии. Он ходил на всякие вечерние курсы.
— Чему он учился в тот тихий вечер, когда ты заперла дверь на цепочку?
— Учился склеивать фарфор.
— О Господи! А ты, Хартли, что ты делала целые дни? Были у тебя друзья, приглашала гостей?
— Да нет. Бен этого не любил, а мне было все равно. Мы и здесь почти ни с кем не знакомы.
— А ты не ходила на вечерние курсы?
— Начала как-то заниматься немецким, но он не хотел, чтобы я одна выходила по вечерам, а расписание не совпадало.
— Ох, Хартли… И все эти годы он был тебе верен, никого другого у него не было?
В первую секунду она как будто не поняла.
— Нет, что ты.
— Не знаю, почему ты так уверена. И у тебя тоже никого другого не было?
— Конечно, нет!
— Н-да, для тебя это, наверно, значило бы рисковать жизнью.
— Понимаешь, мы были очень поглощены друг другом. Мы очень…
— Поглощены! Да, теперь мне все ясно.
— Нет, не все тебе ясно, — сказала она и, вдруг повернувшись ко мне, провела пальцами по глазам и по рту. — Не может это быть тебе ясно, никто не может понять чужой брак. Я так молилась о том, чтобы не разлюбить Бена…
— Это комедия, Хартли. Неужели ты и сейчас не видишь, что ситуация невыносимая, немыслимая? Хватит тебе разыгрывать христианскую добродетель перед этим мучителем, если ты в этом видишь свой долг.
— Он тоже мучается, а я иногда бываю… очень недоброй. Он не виноват, а я с самого начала была виновата.
— Ты терзаешь меня этими тошнотворными рассказами и еще хочешь, чтобы я ему сочувствовал! Почему ты сюда приехала, почему пришла ко мне, почему вообще все это мне рассказала?
Хартли, не отрывая от меня глаз, словно задумалась. Потом заговорила медленно:
— Потому, наверно, что когда-нибудь, это я всегда знала, я должна была кому-нибудь это рассказать, описать, повторить те богохульные слова, то, что ты называешь мерзостями. А друзей у меня нет, в сущности, никогда не было, я тебе уже говорила, мы с Беном жили так уединенно, так скрытно, какой-то тайной жизнью, как преступники. Мне не с кем было поговорить, если б и захотела.
— Выходит, что я — твой единственный друг!
— Да, ни на кого другого я не могла бы это взвалить.
— Взвалить? Ты хочешь сказать, чтобы я разделил твою боль…
— Что ж, в какой-то мере ты в ответе…
— За твою загубленную жизнь? Так же, как ты в ответе за мою! Значит, это твоя месть? Нет, нет, шучу.
— Я не в том смысле, просто выдумки Бена насчет тебя — это что-то вроде демонов в нашей жизни. Но конечно, дело не только в том, что хотелось с кем-то поделиться. Ты знаешь, когда я в первый раз увидела тебя в деревне, я чуть в обморок не упала. Я как раз свернула с той дороги, где коттеджи, а ты как раз входил в трактир, и я почувствовала такую слабость, что немножко поднялась в гору и села на траву. Потом решила, что это мне снится, что я сошла с ума, не знала, что и делать. А на следующий день услышала в лавке разговор о тебе, кто-то сказал, что ты ушел на покой и поселился здесь. И я не сразу решила, рассказать ли Бену, ведь он мог и не узнать тебя, ты не очень похож на свои портреты, а потом подумала, что он так или этак узнает, кто-нибудь скажет ему в столярке, и упомянула, что встретила тебя, он страшно разъярился, сказал, что надо сейчас же продать дом и уезжать, и, конечно, решил, или притворился, что решил, что ты приехал сюда нарочно из-за меня, а оно, конечно, и правда было странно.
— Ну и что, продает он дом?
— Я не знаю, он сказал, что заявит агенту, может, и заявил, я не спрашивала. Но сегодня я потому пришла, что хотела рассказать тебе про Титуса и про подозрения Бена и просить у тебя помощи…
— Помощи? Родная моя, я же о том и говорю, я только об этом и мечтаю. Поедем в Лондон хоть завтра, хоть сейчас, если есть поезд…
— Нет, нет, нет. Пойми, я не могу решиться, прикидываю то так, то эдак. Думала — попрошу тебя уехать, продать этот дом и уехать. Если б ты понял, как это важно для меня и для Бена, как это ужасно, какой это кошмар, что ты здесь, ты бы наверняка уехал.
— Хартли, это мы с тобой уедем, ты и я, вот в чем выход.
— Я думала, напишу тебе письмо, попрошу уехать, но очень уж трудно было бы объяснить все это в письме.
— Хартли, ты уедешь со мной? Сегодня, завтра, уедешь?
— А еще подумала — но это, наверно, совсем уж бред сумасшедшей, — может, ты как-нибудь убедишь его, докажешь ему, что все эти годы я говорила правду, как-нибудь повлияешь на него.
— Как?
— Ох, не знаю, дашь какую-нибудь священную клятву, или у нотариуса, или…
Слово «нотариус» точно вобрало в себя всю абсурдность того, что она говорила. Недоставало нам только иметь дело с нотариусами! Воображаю, как это подействовало бы на Бена. И в то же время с быстротой, присущей мыслям, я строил вполне трезвые Я, конечно, не терял надежды, что Хартли все же решит остаться у меня. Однако не исключена была и другая возможность, да если и решит, с нее станется завтра же пожалеть об этом. Слишком энергично подгоняя ее, я рискую не столько помочь, сколько повредить делу. Не лучше ли дать ей спокойно подумать о нашем воссоединении и самой сделать выводы? Мне казалось, что она все еще пребывает во сне, что она заперта внутри своего кошмара. Она выйдет на волю, но, возможно, не так уж скоро. Возможно, мне еще надо будет проделать большую работу, чтобы вернуть ей надежду и жизнь, пробудить в ней жажду свободы, такую, казалось бы, для нее естественную. А пока надо во что бы то ни стало держать с нею связь, добиваться, чтобы она сама строила планы, сама придумывала новую жизнь, в которой буду участвовать я. Стоит ей проникнуться желанием счастья, и она к нему ринется. Сейчас, пожалуй, нет смысла опровергать ее безумную мысль, что я способен в чем-то «убедить» Бена. Если б она стала безнадежно и мрачно упрашивать меня уехать, моя задача была бы куда труднее, хотя в конце концов я бы и с этим совладал. Хартли — больная женщина. Я сказал:
— Насчет Бена это ты неплохо придумала, может, мне и удастся открыть ему глаза на правду, на то, что было, или, вернее, чего не было в прошлом, об этом мы с тобой еще посоветуемся. Но сейчас важнее всего не это. Сейчас ты должна расстаться с Беном и прийти ко мне насовсем, навсегда…
Хартли, до сих пор сидевшая как в забытьи, оглушенная собственным непривычным красноречием, вдруг вскинула голову и стала в ужасе озираться по сторонам.
— Чарльз, который час?
Было без пяти одиннадцать. Я сказал:
— Что-то около десяти. Хартли, милая, оставайся, ну пожалуйста.