Уилл между тем был поразительно настойчив. Упорство же Аделаиды оставалось для него непостижимым, и он самоуверенно ожидал ее неминуемой капитуляции. Она положила много сил, дабы внушить ему, что у нее никого нет. Сначала разыгрывала из себя старую деву. Потом как-то попробовала намекнуть, что она лесбиянка, но Уилл так расстроился и разбушевался, что она больше к этому не возвращалась. Денби никогда не вызывал у него подозрений — скорее всего, потому, что Уилл принадлежал к числу людей, нечувствительных к его обаянию. Уилл считал его ослом. Время, которое все сглаживает, превращает самые невероятные ситуации в привычные и обыденные, и тут сделало свое дело. Аделаида перестала постоянно бояться, что Уилл узнает о Денби, хотя порой ее еще и охватывал страх. По воскресеньям она приходила к тете, где ее преданно ждал пылкий, обидчивый и напористый Уилл. Она оделяла его деньгами из скромных сбережений, накопленных от щедрот Денби, который давал ей деньги на наряды. После ленча наступало самое неприятное время, когда тетя уходила отдыхать и Уилл становился особенно навязчивым и ершистым. Но Аделаида научилась с ним управляться. Не вполне это сознавая, она была даже немножко рада, что у нее есть еще и Уилл.
Хотя Аделаида и видела, что Уилл такой же себялюбец, как и Денби, брат по-прежнему казался ей благородным и незаурядным человеком. Она восхищалась его равнодушием к неустроенности, его здоровым убеждением, что он «рабочий класс». На самом деле это было совсем не так. Обладая самыми разнообразными артистическими наклонностями, он, скорее, принадлежал к богеме. Аделаиду восхищало даже то, что он не боялся оставаться без работы. Несомненно, он был талантлив. Как-то он показал ей целую серию своих рисунков, на которых были изображены чудища, странные эмбрионы и отвратительные щетинистые существа с человекоподобными лицами, напугавшие и поразившие ее. Были у него и порнографические рисунки, один из них попался однажды ей на глаза, и ее едва не стошнило. В Уилле была какая-то сокрушительная сила, которой она побаивалась и которая вместе с тем ее волновала. Но она была осторожна и осмотрительна в отношениях с ним и усвоила для себя роль ворчливой сестрицы.
Тетушка слонялась по квартире, перед тем как уйти отдыхать. Аделаида мыла посуду. Уилл сидел за столом и курил.
— Ну и что Бруно делает целыми днями?
— Возится со своими марками. Без конца читает о пауках. Звонит по телефону кому попало. Читает газеты.
— Ужасно быть беспомощной развалиной. Я надеюсь не дожить до таких лет.
— К тому же он страшон до невозможности. Похож на твоих чудищ.
— Ну, я думаю, теперь уже не имеет значения, на кого похож бедный старикан. А марки-то, наверное, стоят кучу денег.
— Денби говорил — двадцать тысяч.
— И кому они достанутся?
— Наверное, Денби.
— Ты хоть немножко разбираешься в марках, Ади?
— Нет. А помнишь, ты тоже собирал марки?
— Да, и самые лучшие всегда воровал Найджел. Найджел — форменный жулик.
— А ты всегда лупил его. Ты форменный хулиган.
— Может быть. Интересно, есть у Бруно «Треугольный Мыс»?
— Что это такое?
— Мыс Доброй Надежды, треугольные марки.
— Какие-то треугольные у него есть. Я видела. Только не знаю какие. Чашка тебе больше не нужна?
— Ади, и ты видела все его марки?
— А как ты думаешь? Конечно. Я трачу на них полжизни: собираю с пола, кладу на место, приношу опять…
— Где он их держит? В кляссерах?
— В шкатулке с ящичками, в целлофановых кармашках. А некоторые валяются в шкатулке просто так. Они у него в ужасном беспорядке.
— Может, ты посмотришь, есть ли там «Треугольный Мыс»? Я тебе покажу, как он выглядит.
— А почему тебя это интересует? Ты же давно забросил марки. Все это детские игрушки.
— Двадцать тысяч фунтов — не детские игрушки, Ади.
— Люди с ума посходили. Платят такие деньги.
— «Треугольный Мыс» на прошлой неделе купили за двести фунтов, я в газете читал.
— Тебе бы его иметь, да?
— Я и собираюсь заиметь его, Ади.
— Каким образом? Как ты его добудешь?
— Ты мне добудешь его из коллекции Бруно.
— Уилл!
— Только одну марку.
Аделаида перестала мыть посуду. Она обернулась и прямо взглянула на Уилла. Он сидел, вытянув свои крупные ноги, каблуки тяжелых ботинок вдавились в мягкий коричневый линолеум, где уже виднелась не одна пара вмятин. Уилл смотрел на Аделаиду тем мечтательно-задорным взглядом, который она помнила с детства.
— Ты хочешь, чтобы я украла у Бруно марку? Ты шутишь!
— Нет, Ади, не шучу. Я уже говорил тебе о фотоаппарате. В общем-то я его уже раздобыл. Осталось только заплатить за него. Мне нужно двести фунтов.
— Ты с ума сошел. Бруно так или иначе заметит.
— Не заметит. Ты же сама говоришь, он совсем спятил и стал страшно рассеян. И говоришь, лежат они как попало. И никто, кроме него, ими не занимается, так?
— Никто. Но я думаю, Бруно заметит. Да и в любом случае это низость — красть у старика.
— Гораздо меньшая, чем красть у молодого. Ты слюнтяйка, моя дорогая. Не заметит он ничего. И это наверняка никак не повлияет на ценность всей коллекции. А я куплю фотоаппарат.
— Отстань, не буду, и все!
— Ты эгоистичная дрянь! Не хочешь, чтобы у меня был заработок? Сколько можно заработать этим фотоаппаратом, у меня полно идей!
— Почему ты тогда не продашь свои дуэльные пистолеты?
— Потому что не хочу.
— Или купи аппарат подешевле. Я могу дать тебе десять фунтов.
— Ади, я же не прошу тебя украсть всю коллекцию. И потом, Бруно ведь не сам собирал эти марки. Они достались ему по наследству. А это несправедливо. Каждый собственник — вор. Правда, тетушка?
Тетушка зашла в кухню за своей оранжевой кофтой.
— Seezara seezaroo, boga bogoo.
— А ну тебя.
— Уилл, по-моему, ты спятил.
— Значит, ты не сделаешь этого, даже ради меня?
— Нет.
— Ты всегда говоришь «нет», Аделаида. Посиди со мной немножко, пока нет тетушки. Брось эту посуду. Я домою ее потом.
— Мне скоро пора уходить.
— Замолчи, а то получишь у меня. Иди сядь сюда.
Они неловко сидели рядом на стульях с прямыми спинками, под электрической лампочкой, болтавшейся на шнуре. Аделаида положила руки на стол, на скатерть в красно-белую клетку, и чувствовала крошки сквозь рукава. Она смотрела в окно, за которым было темно и шел дождь, на грязно-бурый штакетник соседнего дома, на мокрую серую оштукатуренную стену. Уилл, повернувшись к ней, не сводил с нее глаз, коленом он уперся ей в бедро, а руку положил на плечо, потом опустил ее, придавил к столу запястье. Крошки больно впились ей в локоть. Другой рукой он водил по юбке. Аделаида вырвалась, схватила Уилла за руки и стиснула их, продолжая рассеянно глядеть в окошко.