Теперь мы ехали вдоль Сент-Джайлс. Снег валом валил с потемневших небес. На его белом фоне резко выделялись сухие, черные деревья, а желтые фасады высоких георгианских зданий отливали терракотой.
— Я никак не могу этому поверить, — сказала Роузмери. — Вы с Антонией расходитесь… после стольких лет! Знаешь, я была просто поражена.
Я с трудом выносил удовольствие, которое она испытывала. Я поглядел вниз на ее маленькую ножку в туфле на высоком каблуке, нажимающую на педаль.
— В Ремберсе, наверное, сплошные сугробы?
— В общем-то нет, — сказала Роузмери, — хотя такое впечатление, будто снег здесь шел чаще, чем где бы то ни было. За городом всегда кажется, что снега выпало очень много. Правда, странно? На прошлой неделе Уотер-лейн был заблокирован, но на других дорогах все довольно чисто. Джиллад-Смиты используют цепи для своего автомобиля. А мы нет… Александр говорит, что от цепей могут пострадать шины. Но Баджет раз или два подталкивал машину при выезде из ворот. Где ты теперь будешь жить, Мартин?
— Не знаю, — ответил я. — Но уж конечно, не на Херефорд-сквер. Полагаю, мне лучше найти квартиру.
— Дорогой, найти квартиру просто немыслимо, — заявила Роузмери. — По крайней мере, за квартиру, пригодную для жилья, нужно выложить уйму денег.
— Ну я и выложу уйму денег, — согласился я. — Ты давно здесь?
— Около недели, — сказала Роузмери. — Не дай Антонии одурачить тебя с мебелью и другими вещами. Я думаю, что если она виновата, то имущество по праву должно принадлежать тебе.
— Отнюдь нет, — возразил я. — Таких правил не существует! А ее деньги вложены в дом, равно как и мои. Мы договоримся и разделим вещи полюбовно.
— По-моему, ты ведешь себя изумительно! — воскликнула Роузмери. — Ты вовсе не выглядишь огорченным. Очутись я на твоем месте, я бы просто с ума сошла от ярости. Ты относишься к этому человеку как к своему лучшему другу.
— А он и есть мой лучший друг.
— У тебя очень философский подход, — заключила Роузмери. — Но не надо слишком усердствовать. В глубине души ты, должно быть, обижен и расстроен. Тебе бы не помешало обругать их как следует, облегчить душу.
— Мне постоянно тяжело, — пояснил я. — А злость — это совсем иное. Для нее нет причин. Давай переменим тему.
— Ладно. Мы с Александром тебя в беде не бросим, — сообщила Роузмери. — Подыщем тебе квартиру, поможем с переездом, а потом, если ты не против, я буду приходить и какое-то время вести твое хозяйство. Мне это понравится. Мы с тобой редко виделись последние два-три года. Я уже думала об этом на днях. Тебе нужно, чтобы кто-то вел твое хозяйство — хорошая прислуга стоит уйму денег.
— Отлично придумано, — похвалил ее я. — Над чем сейчас работает Александр?
— Говорит, у него все застопорилось, — сказала Роузмери. — Кстати, он страшно переживает за тебя и Антонию).
— Естественно, — не удивился я. — Он обожает Антонию.
— Я случайно оказалась рядом, когда он распечатал ее письмо, — продолжала Роузмери. — Никогда не видела его таким потрясенным.
— Ее письмо? — переспросил я. — Значит, она написала ему обо всем? — Сам не знаю, почему это вывело меня из равновесия.
— Похоже, что так, — подтвердила Роузмери. — Во всяком случае, прошу тебя, будь тактичен и добр с Александром, веди себя с ним поласковее.
— И постарайся утешить его, ведь он так огорчен тем, что от меня ушла жена, — подхватил я. — Ты это хочешь сказать, цветочек?
— Мартин! — воскликнула Роузмери. Через несколько минут мы свернули к воротам Ремберса.
«Покинул Пламтри в Теннесси
И первый раз согрелся», —
процитировал Александр, размахивая перед обогревателем длинной, с широкими ногтями рукой. Рукав белого халата трепетал и колыхался на теплом ветру.
Это было полчаса спустя, мы сидели в пристройке к мастерской Александра с окном-фонарем, пили чай и смотрели на падающий снег и южное крыло дома, видное даже при слабом полдневном свете, на его бревенчатые стены и волнистые снежные полосы, осевшие на тускло-розовой штукатурке.
Венок из остролиста с красным бантиком, висящий над входной дверью, был запорошен снегом и почти неразличим. Ближайшие от окна хлопья снега сверкали белизной, но дальше на них ложились отсветы желтого занавеса, и они скрывались из виду, отчего Ремберс казался уединенным и надежно защищенным.
В кремово-белом халате подчеркнуто старомодного покроя брат смахивал на мельника из оперы. Когда он отдыхал, его большое, бледное лицо напоминало портреты восемнадцатого века — тяжелое, значительное, с еле различимыми признаками вырождения, свидетельствующее о поколениях генералов и доблестных авантюристов, по-своему сугубо английское, какими бывают теперь лишь англо-ирландские лица. Его можно было бы назвать «породистым» в том смысле, как обычно говорят о животных.
Я только теперь, в Ремберсе, заметил одну странную вещь: хотя по чертам его лицо удивительно походило на отцовское, но по общему духу и выражению оно столь же удивительно напоминало о матери. Она «ожила» в нем куда явственнее, чем в Роузмери или во мне, мы остро ощущали это. Мы считались, да, полагаю, и были, очень дружной семьей, и, хотя финансовое благополучие зависело от меня и я в значительной степени играл роль отца, Александр, вжившись в роль нашей матери, был подлинным главой семьи. Здесь, в доме и мастерской с белеными стенами, на которых все еще висели ее акварели и темноватые литографии пастельных тонов, я особенно ясно вспоминал ее с какой-то щемящей болью и чувством вины, ведь мой старый дом одновременно и подавлял, и защищал меня. Возвращаясь в него, я всегда заново испытывал это чувство, но теперь к нему примешивалась и боль из-за Антонии, чувство очень похожее, но более сильное, смутное и мучительное. Возможно, это и в самом деле была все та же боль, и тень от нее лежала на всей моей судьбе — на прошлом и будущем.
Мы не стали зажигать свет. Сидели у окна, не глядя друг на друга, и наблюдали, как тихо падает снег. От нас теперь был скрыт пейзаж за окном, которым в светлые дни любовался Александр. Занавеси отделяли пристройку от мастерской. В ней царила полная тьма. Летом здесь пахло деревом, из сада доносился аромат цветов и свежий, влажный, чистый запах глины. Однако сейчас я вдыхал только керосин от четырех больших обогревателей. Его знакомый запах заставил меня вспомнить плохо освещенные зимы моего детства.
— И что же?
— Да, собственно, вот и все.
— И Палмер больше ничего тебе не сказал?
— Я его ни о чем не спрашивал.
— И ты говоришь, что был с ним просто ангелом?
— Просто ангелом.
— Не стану утверждать, — заявил Александр, — что я бы набросился на него как дикий зверь. Но расспросил бы его. Хотел бы понять все до конца.
— Ну я-то понял, — сказал я. — Ты же знаешь, мы с ним очень близкие друзья, так что расспрашивать невозможно, да в этом и нет никакой необходимости.