— Я предложил Мартину присоединиться к нам, — сообщил ей Палмер. Он наблюдал за мной с широкой, добродушной улыбкой. Так смотрят на бьющуюся в неводе рыбу или на муху.
— Ты что, смеешься надо мной, Палмер? — возмутился я. Глядеть на Гонорию я был не в состоянии.
— Не надо покоряться судьбе, Мартин, — назидательно проговорил Палмер. — Как психоаналитик, я, конечно, не считаю, будто свободу можно завоевать судорожными усилиями воли. Но время выбора все равно наступает. Ты человек, не скованный привычными правилами. Так позволь же своему воображению следовать тайным велениям сердца. Скажи себе: ничего невозможного в мире нет.
Я засмеялся и снова встал.
— Ты спятил, — произнес я. — Неужели ты действительно считаешь, что я смогу жить с вами обоими, пусть даже недолго, да просто что я смогу продолжать знакомство с вами? Неужели я должен принять это всерьез? — И тут мои глаза встретились над головой Палмера со взглядом Гонории.
В тот миг между нами возник контакт, и, продолжая на нее смотреть, я понял, что, наверное, это произошло в первый и последний раз. Я не мог представить себе ничего подобного — она чуть-чуть покачала головой, и на ее глаза словно упала завеса. Это было решительное и властное прощание; мне сделалось больно, но я успел осознать, что она не говорила обо мне со своим братом. Это была наша первая и последняя интимная встреча, живая, но мгновенная. Я быстро перевел взгляд на Палмера.
— Между нами все кончено, — заявил я.
— В таком случае, — заявил Палмер, — мы вряд ли когда-нибудь увидимся. Я уже говорил, что Мы с Гонорией уезжаем отсюда. Навсегда.
— Тогда прощайте, — сказал я.
— Все зависит от твоего выбора, Мартин, — сказал Палмер. — Все зависит от твоего выбора.
— Он был ужасно подавлен и разочарован, — рассказывал я Антонии, — но, как ты сама понимаешь, рассуждал весьма четко и здраво. Просил меня сказать, чтобы ты за него не беспокоилась и со временем он оправится. Он очень благодарен тебе и надеется, что не причинил тебе зла. И очень хотел, чтобы все это оказалось возможным. Словом, держался молодцом. Говорил, что вынужден смириться с твоим решением и что у вас все равно ничего бы не получилось. Но также добавил, что это прекрасная попытка и он рад, что вы ее сделали.
Обо всем этом мы уже говорили тысячу раз.
— Хотелось бы мне знать, откуда мне известно, что ты лжешь, — бросила Антония.
Наш разговор состоялся на следующий день, когда мы сели завтракать. Мы с Антонией еще не переоделись и были в халатах. Мы пили кофе, заедая его холодными тостами. Казалось, что и она и я не в силах сдвинуться с места. Она была бледной, вялой и раздраженной. А я — измученным.
— Я не лгу, — защищался я. — Если ты не веришь моим словам, то почему продолжаешь расспрашивать?
Все запреты были отброшены, и Антония говорила о Палмере открыто, его имя не сходило у нее с языка. Она бесконечно рассказывала об их прошлых отношениях.
— Что бы там ни было, он не мог сказать этого, — настаивала Антония.
У меня не хватило духу ответить ей, что в нашей беседе речь шла совсем о другом.
— Александр прав, — заметил я. — В нем есть что-то нечеловеческое.
— Когда он сказал это? — поинтересовалась Антония.
— Когда услышал о тебе и Палмере. Антония нахмурилась. Склонясь над остывшим кофе, она откинула растрепанный узел своих тяжелых волос. А затем воскликнула:
— Ах! — И заключила: — И в ней тоже.
— И в ней тоже, — согласился я и вздохнул. Вернее, мы оба вздохнули.
— Надеюсь, что они уедут в Америку или в Японию и останутся там, — заявила Антония. — Я больше не желаю о них слышать. Не хочу знать, что они вообще есть на свете.
— Так и будет, моя дорогая, — заверил ее я. — Разлюбить кого-то — значит забыть, каким чарующим был этот человек. Ты сама удивишься, как скоро забудешь. — Мы снова вздохнули.
— Забуду! Забуду! — вспылила Антония. — Похоже, что мы с тобой сейчас еле живы. — Она подняла на меня свои печальные, усталые глаза. Я стал размышлять, действительно ли хочу разойтись с Антонией. Да, наверное, хочу. Но это не имело значения. Интересно, что она думает обо мне? Мы с любопытством и неприязнью следили друг за другом.
— Ты ведь любишь меня, Мартин? — спросила Антония. Однако в ее голосе не чувствовалось нежности, в нем звучала неприкрытая тревога.
— Да, конечно, люблю. Конечно, — отозвался я.
Мой тон ее не убедил, и мы по-прежнему угрюмо глядели друг на друга. У каждого глаза потемнели от тайной горечи. Мне потребовалось бы немалое усилие, чтобы взять ее за руку, и я не сделал этого усилия. И пока смотрел на нее, Антония вдруг сделалась для меня незримой, и вместо нее я увидел черную голову Гонории, слегка наклонившуюся ко мне. Однако свет ее глаз был скрыт от меня завесой.
— Кстати, тебе здесь пришел какой-то пакет. Я вернулся к реальности и разломал на куски жесткий, как резина, тост. Найдутся ли у меня силы подогреть кофе?
— Да? А где он?
— В холле, — ответила Антония. — Не вставай. Я принесу. А потом сварю еще кофе.
Она появилась с длинной, узкой коробкой, завернутой в коричневую бумагу, поставила ее передо мной со словами: «Орхидеи от какой-то поклонницы» — и направилась на кухню.
Я посмотрел на коробку и прикусил губу. Мои губы пересохли и растрескались от постоянного курения. Я зажег новую сигарету и задумался, как мне пережить этот день. Для решения подобной проблемы нужна немалая изобретательность. Я выглянул в окно. Дождь продолжал лить. Я решительно разрезал хлебным ножом веревку на коробке.
На самом деле во мне не было никакого боевого задора. Мне не хотелось получать новые удары судьбы. Палмер и без того вывел меня из равновесия. Если он сознательно решил воздвигнуть барьер на пути моих устремлений, то не мог бы сделать это лучше, и я наполовину поверил, что он все знал. Но тут в моей душе еще более властно и неумолимо возник образ Гонории, покачивающей головой, — таинственной и потерянной для меня Гонории. Я снял с коробки обертку.
Палмер не знал, но сейчас неважно, знал он или нет. Эта демоническая пара уедет отсюда в Лос-Анджелес, Сан-Франциско или в Токио, и мы с Антонией забудем о них. Будем жить скучной и тусклой жизнью — разбитые, с подавленными желаниями. Только это нам и остается. Я открыл коробку.
В ней лежало что-то темное. Я с недоумением и отвращением всмотрелся повнимательнее, размышляя, что же это такое. Потом поднялся и передвинул коробку к свету, надеясь разглядеть получше. Мне не хотелось дотрагиваться до этого, но все же я очень осторожно прикоснулся, и тут до меня дошло, что это человеческие волосы. Мне понадобилось еще одно мгновение, чтобы узнать длинные, густые пряди Джорджи, ее великолепные темные, с каштановым отливом волосы. Я вскочил и на всем ходу столкнулся в дверях с Антонией.