Во главе толпы два опричника — Вассиан и Васька Грязной — за углы тянули по дороге яркий и богатый ковёр. На нём на коленях стоял царь Иоанн. Он крестился и кланялся, падая лбом в ковёр.
— Митрополит!.. — кричал Иоанн, — Не покидай раба своего смятеннаго!..
Перед ковром с плетью в руках шагал Алексей Басманов.
— Близок Страшный суд, кто за меня заступится! — взывал Иоанн.
Упрямо наклонив голову, Филипп ждал царя посреди опустевшего моста — один.
— Вернись, батюшка! — не умолкал Иоанн. — Всем миром пред тобой колена преклоняем!
Басманов приблизился к Филиппу.
— Ты почему всегда на пути стоишь, отче? — спокойно спросил он. — Другой дороги нет? Сойди.
Филипп уже очень давно не видел царя Иоанна. Ваня, друг детства, исхудал, обрюзг, оплешивел. Не таким должен быть царь. Он должен быть дородным, важным, ласковым.
Не так царь должен являться народу. Не на коленях. Царь должен выезжать на коне весь в золоте, улыбаться и раздавать милостыню.
И совсем не так должен встречать царя народ. Не должен он разбегаться кто куда. Народ должен ломиться к царю, кланяться ему, шапки кидать от радости.
Не заметив Басманова, Филипп решительно шагнул к царю и обрушился коленями на ковёр рядом с Иоанном. Вассиан и Грязной в рывке потеряли углы ковра, придавленного тяжестью Филиппа, и покатились с ног. Филипп обхватил Иоанна за плечи, не давая упасть в новом поклоне.
— Государь, что с тобой? — гневно спросил Филипп, встряхивая царя. — Нельзя так!
Залитый слезами Иоанн непонимающе смотрел на Филиппа.
Ковёр застрял посреди моста, и толпа, обтекая его, поползла дальше. Растрёпанные, рыдающие, полубезумные люди не могли опомниться. А Филиппу это стадо человеческих спин напомнило магометанский молебен.
— Федя!.. — узнал Иоанн. — Филипа!.. Приехал, родной!.. — Иоанн так увлёкся покаянием, что не мог сразу вынырнуть из игры, — Молись со мною!.. В ноженьки митрополиту упадём!..
Иоанн ослаб, собираясь снова рухнуть, и Филипп сжал его крепче.
— Образумься, Ваня! — сурово и внушительно сказал он. — Митра не шапка — снял, надел…
Расстрига Вассиан и Васька Грязной уже поднялись на ноги и снова схватились за углы ковра.
— Ну-ка прочь, рыла похабные! — рыкнул на них Филипп.
— Осиротел народ без митрополита! — с прежним настроем взвыл Иоанн, сквозь слёзы присматриваясь, куда повернётся дело.
Вассиан и Грязной отскочили.
— Кто осиротел-то? — разозлился на Иоанна Филипп. — Царь — отец народу, а ты жив, слава Богу! Постыдись! Встань на ноги!
Филипп вскочил и силком начал поднимать Иоанна под мышки, словно обезноженного.
— Оттащить его? — тотчас спросил подошедший Басманов.
Царь, вставая сам, отмахнулся от Басманова.
— Стыд ты сразу увидел, а скорбь мою — нет? — ревниво спросил Иоанн у Филиппа.
Скорби Филипп и вправду не видел. Скорбь должна быть смиренной и кроткой. А когда посреди площади с воплем лбом бьёшь в грязь так, чтобы всех вокруг окатило, — это не скорбь.
— Ушёл митрополит — горе, конечно, — сурово и твёрдо ответил Филипп. — Но ты — владыка мира. Другого архиерея себе возьмёшь.
Иоанн рукавом вытер слёзы с лица — как пот со лба.
— А не всякий мне и нужен, — с насмешкой сказал он. — Тарелки долизывать и так народу хватает.
Филипп насупленно молчал. Иоанн усмехнулся.
— Вот тебя, Филипа, позову — пойдёшь? — лукаво спросил он.
Филипп тяжело задышал. Всегда, с детства он уступал Ване в проворстве мысли. Уступал в выдумке.
Да, он бы не отказался от митры митрополита. После того, как у него всё получилось на Соловках, ему хотелось другой большой работы. Чтобы держава цвела. Но царского призыва он ожидал не такого — трах-бах, будто с печи во хмелю сверзился.
А толпа на карачках по-прежнему ползла мимо.
— Лучше людей отпусти и без суеты подумай, — сварливо ответил Филипп. — Дуришь ты, Ваня! Какой я митрополит…
Иоанн всё понял. Простодушный Федя опять попал впросак. Отказаться он не мог — зачем тогда ехал в Москву? И согласиться не мог, потому что позвали не так, как ему хотелось. Сам, значит, перед царём виноват. А это чтоб неповадно было государя своего укорять. Неужели Федя думает, что хоть в чём-то может превзойти царя?
— Эх, Федя. — Иоанн уже широко улыбался. — Забыл ты, как мои бармы надевал? А тогда ты от меня не отказывался.
Филипп пристыженно отвёл взгляд.
«…Мои бармы надевал…» Много лет прошло с тех великих пожаров и стрелецких мятежей, но Иоанн и Филипп ничего не забыли.
Филипп — а тогда просто Федя Колычев, отрок, — смотрел в разбитое окошко кремлёвского терема. Москва, погибающая в огне, вязко и тоскливо гудела набатами. То ли день был, а то ли ночь. Тёмные острозубые стены Кремля плыли в дыму, как ельник в тумане. Мутное небо местами дрожало и багрово отсвечивало — это на облаках играли отсветы зарева. Сажа сыпалась, словно чёрный снег.
У дворца ревела стрелецкая толпа. Стрельцы взбунтовались и осадили дворец, но ещё не решили, кого им поднимать на пики и рвать на куски. Челядь попряталась. Распихивая мятежников, раздавая зуботычины, отталкивая бердыши, сквозь толпу стрельцов продирался к дворцовому крыльцу отважный боярин Андрей Шуйский.
— Ты правитель, Шуйский! — орали озверевшие стрельцы. — Ты велел Москву запалить!
— Чего мелете! — орал в ответ Шуйский. — Там и мои дома горят!
— Все вы, Шуйские, дьяволы!
— Вельских кляните! — натравливал бунтовщиков Шуйский. — Это они за своего Ивашку кабаки подожгли!
— На глаголи всех вас вздёрнем!
— У Ивашки мать колдуньей была! — Шуйский вырвался к крыльцу.
Он взбежал повыше и оглянулся на стрельцов.
— Крест на мне! — закричал он. — Я вам выведу Ивашку — сами спросите выблядка!
Федя всё смотрел в окошко, лёжа животом на подоконнике, а Ваня — другой отрок — стоял на коленях под киотом и молился.
— Мати Божия Пречистая, от сети диаволи избави мя… — плачуще просил он.
Отроки были в большой палате, по которой плыла горькая дымка московского пожара. Маленькие окошки палаты вспыхивали алым светом — как глаза сатаны. По дворцу разносились крики и ругань, топот беготни, звон посуды, треск.
Ваня напялил на себя все царские одежды — не по размеру большие, расходящиеся раструбом. На груди и на спине у него висели резные золотые пластины, соединённые цепью, — царские бармы. Ваня боялся: если его убьют, он станет просто ангелом, летающим в лазури по чужим поручениям и без своей воли. Ваня надеялся, что царское звание спасёт его от гибели, хотя знал: всё зависит от этой женщины с печальными глазами, что на иконе прижимала к груди младенца.