Гарс сидел неподвижно, положив руки на колени, на лице отражалась участливость и еще что-то, что он держал при себе. В комнате горит яркий свет, а за окном – ночь, жаркая, душная, ночные бабочки влетают, как обрывки бумаги.
– Ну хорошо, – произнес Гарс, – может быть, я не прав. Но мне тяжко видеть, какой ты закомплексованный, смотришь на всех волком, не знаешь ни минуты покоя. Надо одолеть в себе злобные чувства. Это очень важно. Попробуй хоть раз это сделать. Если получится один раз, то получится и второй, и третий, и ты уже не захочешь вернуться к старому. Тебе попросту надо простить нас всех.
– Уйди, Гарс, уйди, я тебя прошу, – прошептал Остин. Его пугало это ужасное напряжение, этот напор гнева, который вот-вот прорвется, отвратительный и неминуемый, как рвота. Занавес тьмы разорвался. Дорина и Гарс идут по тропинке, держась за руки.
– Я чувствую, ты на меня сердишься. Мне тоже не очень легко говорить с тобой об этом. Гнев – это страшно. К тому же ты мой отец. У меня такое чувство, что я в суде. Пожалуйста, выслушай меня и прости. Я не буду спрашивать, как ты отнесешься к тому, что я хочу встретиться с дядей Мэтью. И так знаю, что против. Но послушай. Тебе надо увидеться с дядей Мэтью. Просто, без всякого напряжения. Просто пойти. И попросить у него денег.
– Гарс, уйди, прошу тебя, – перебил Остин.
– Ты мог бы разорвать этот порочный круг, если бы захотел…
– Убирайся.
– И мир не перевернулся бы, если бы Мэтью встретился с Дориной…
– Сам не знаешь, что плетешь, – не проговорил, а как-то проскрежетал Остин. – Сумасшедший. Разве ты не знаешь, что Мэтью и твоя мать, не знаешь?..
Гарс с сомнением покачал головой:
– Я подозревал… я догадывался… о твоих мыслях…
– И все же предлагаешь мне…
– Потому что я в это не верю.
– Не веришь?
– Нет. И ты тоже не веришь, ни секунды в этом не сомневаюсь. Прости, отец.
Остин раскачивался, обхватив себя руками, издавая хриплое рычание. Схватил стаканчик и швырнул в стену. Но стаканчик, не разбившись, покатился ему под ноги. Тогда он вновь схватил его и запустил в окно. Ударившись о раму, стаканчик разлетелся на десятки осколков, одно из оконных стекол треснуло. Гарс уже успел уйти. Остин повалился на кровать, сжимая зубами плоскую подушку. Плакал тихо, без слез. Над ним летали ночные бабочки. Летели прямо на свет лампы и падали замертво на вздрагивающую от рыданий спину. Через какое-то время Остин заснул, и ему приснилось, что Бетти упала в колодец. Вода сомкнулась над ее головой.
* * *
Дорина однажды прочла африканскую сказку про женщину, превратившуюся в куклу. Куклу кто-то взял в жены, а жила она в кармане, но не у мужа, а у другого мужчины; идя по дороге, муж и тот, другой, время от времени любовались ею. Кто превратил ее в куклу, муж или другой, в кармане у которого она жила, и чем завершилась эта история? Она не помнила.
Шарлотта этим вечером выглядела очень элегантно. Летний костюм, кремовый в полосочку, сидел на ней прекрасно. Стройная, высокая, седина волнистых волос чуть подкрашена фиолетовым. Она сидела очень прямо, сдвинув колени и ступни. Утром она тщательно убрала квартиру Остина. Затем приняла ванну с добавлением самых дорогих солей.
У Мэвис вид был неряшливый. На голубом нейлоновом переднике темнели жирные пятна. Волосы в беспорядке, взгляд отсутствующий, мечтательный. Дом все еще был пуст и полон эхом; что с ним будет дальше – непонятно; пока время остановилось в нерешительности. Она разрешила миссис Карберри иногда приводить с собой Рональда. Приводить, но не оставлять, ни в коем случае.
Мэвис, Шарлотта и Дорина в гостиной пили бузиновую наливку. Мэвис и Шарлотта сидели рядом. Дорина чуть поодаль, у открытого окна, смотрела на розы, на маргаритки, на живую изгородь из бирючины, светлую, будто высохший на солнце майоран. Ей казалось, что это она сама придумала, вообразила этот сад. И другие люди не могут его видеть. Миссис Карберри плакала в кухне. Ее старшего сына арестовали за кражу. Среднего, наркомана, отпустили, но временно. Муж избил ее. И сумочку хотела себе купить, синюю, кожаную, с медными кольцами, но стоит слишком дорого. Может, через какое-то время подешевеет.
– Ты видела Мэтью на приеме? – спросила Мэвис.
– Видела, – ответила Шарлотта, – но он меня не заметил.
– Он сильно изменился?
– Да.
– Он мне написал.
– Неужели?
– Предлагает встретиться, если я не против.
– И ты не против?
– Из любопытства.
Значит, написал Мэвис. «Как бы мне хотелось знать, – думала Шарлотта, – могу ли я восстановить свою жизнь, стать независимой, перестать вызывать у людей жалость? Могу ли я возвести стену, о которую разобьются волны печали, озлобления и зависти, или суждено мне остаться их жертвой навеки?»
– Так ты думаешь, именно поэтому Остин поспешил сдать тебе квартиру?
– Да.
– А что ты думаешь, Дори?
– Я не знаю.
– Поселишься вместе со мной, Дори?
– Шарлотта, дорогая…
– Не торопи ее, дай подумать.
– Ты полагаешь, Остин хочет, чтобы она пожила у тебя, прежде чем вернется к нему?
– Да.
Однажды змея добиралась до золотой рыбки. Отец попробовал подхватить змею прутиком. Змея съела бы рыбку. Но отец случайно убил змею. Дорина убежала в слезах. Сколько ужасного творится в мире!
Мэвис чувствовала: там, где была вера, зияет бездонная пропасть. Ощущение, ранее ей неведомое. Не то чтобы она очень сожалела об утрате чего-то ценного. Она в общем-то посвятила свою жизнь вещам совершенно второстепенным. Но само посвящение все же чего-то стоит. Так ли это?
Миссис Карберри перед возвращением мужа увидела по телевизору сцены до того ужасные, что переключила на спортивные соревнования. Где-то на Дальнем Востоке военные расстреливали пленного. Его, связанного, тыкали головой в землю и стреляли в него из револьвера. Слышны были голоса телевизионщиков: «Стоп! Не стрелять! Камеры еще не готовы!»
– Я считаю, что Дорина должна переехать ко мне.
– Я с тобой согласна.
– Мне с ней было бы очень хорошо. Нам с тобой было бы очень хорошо, Дорина. Подумай об этом. Перестань думать о себе. Подумай обо мне.
– Шарлотта, дорогая…
Сидя внутри, трудно представить себе дом снаружи. Внутренность дома как будто все время разрасталась, образуя самые разные варианты новых, темных, нежилых комнат. Иногда пахло кровью. Сад, наоборот, представлял собой совершенно обособленное пространство, над ним днем и ночью светило холодное, тусклое солнце. Там стояли статуи. Человеческий разум – это, наверное, тоже всего лишь химия?
– Выйду на минуту в сад.