– Мэтью, Остин когда-то мне сказал, что убил Бетти, утопил ее.
Опять, подумал Мэтью.
– Разумеется, лгал, – ответил он как можно безразличнее.
– Да… Я, конечно, знала, что это неправда. Он просто хотел произвести на меня впечатление, а может, запугать. Именно этого ему хотелось.
– Ну и не переживай.
– Стараюсь. Только вот страх не проходит. И что-то мне подсказывает… это не Остин… Ах, Мэтью… я так устала. – Слезы снова заблестели в ее глазах.
Как он ни старался, разговор завязать не удавалось.
– Тебе лучше лечь отдохнуть. Никому не скажем, что ты здесь. Посиди, а я приготовлю постель.
Он пошел наверх, зажигая по дороге свет. В комнате Людвига была постлана свежая постель. Он снял покрывало, положил самую лучшую свою шелковую пижаму, задернул шторы и заторопился вниз.
Дорина спала как убитая.
Мэтью смотрел, как она лежит, свернувшись клубочком, голова в ореоле разметавшихся волос, губы полуоткрыты, с одной ноги упала туфля. Вторую Мэтью снял сам. У нее были красивые ступни. Потом, ласково приговаривая, он начал ее поднимать. Дорина что-то пробормотала тихо и схватила его за рукав, когда он поднял ее выше. Голова еще раз прижалась к его плечу. Мэтью поднимался по ступенькам тяжело, медленно, опираясь всем телом о перила. В комнате опустил ее осторожно на кровать и понял, что стоит перед ней на коленях. Поцеловал руку, которая так доверчиво лежала в его руке, и высвободился. Укрыл ее одеялом. Подумал: вот Дорина, жена моего брата. Постоял еще минуту на коленях, обращаясь к тому, чье великое сердце, может быть, еще бьется, наполняя вселенную сознанием добра. Потом встал, погасил свет и сошел вниз.
В гостиной допил коньяк, сидел взволнованный, удивленный, мысли были ясными, и чувствовал он себя довольным, будто обогатил свою коллекцию еще одним необыкновенно красивым экспонатом.
* * *
– Вот вернемся, и я тут же пойду навестить Дорину, – сказал Людвиг.
– Как хочешь, – ответила Грейс.
Они сидели на маленьком, со всех сторон закрытом пляже. Солнце пригревало. На полоску горячего песка лениво набегало море. Был отлив. Песок усеивали мелкие белые ракушки, каждая из которых казалась маленькой игрушкой. За песчаной полоской, сверкая всевозможными оттенками серого, проступали слоистые пласты плоских отшлифованных камешков. Дальше темнела неровная линия голубоватых скал, над скалами ярко зеленели волнистые верхушки холмов, а над холмами уже ничего не возвышалось, кроме неба, пустого, выцветшего, вибрирующего светом. И надо всем этим – необъятная тишина.
Море у берега было золотистым, затем переливчато-пурпурным, дальше простиралось великолепие синевы, до самого того места, где темная линия горизонта отделяла море от неба. Там, на горизонте, возвышался величественный, похожий на крепость маяк Фастнет. Нигде, даже в Америке Людвиг не отрешался так глубоко от повседневных дел этого мира. Ему было хорошо и вместе с тем чуть тревожно. Он впервые оказался с Грейс в полном уединении.
Грейс пускала по воде камешки. Ей удавалось бросить так, что они подскакивали несколько раз. У него вообще не получалось. Брошенные им просто падали в воду и сразу тонули.
Оба были в пляжных костюмах: Грейс в купальнике в цветочки с юбочкой, Людвиг – в черных плавках. Но в воду входил только он. Грейс не решалась, говоря, что вода еще слишком холодная. Она и в самом деле была ледяная.
– Я хочу навестить Шарлотту, – сказал Людвиг, сидя на камне.
– Тебе Мэтью подсказал? – Грейс бросила очередной камешек.
– Нет.
– Ты очень много разговариваешь с Мэтью, правда?
– Да, но не о Шарлотте.
– Ну хорошо, хорошо.
– Но ты на меня сердишься?
– Нет. – Грейс подошла к нему. Ее длинные стройные ножки были запачканы песком. Она прижалась к нему и лизнула в плечо. – О, соленое. Как вкусно!
– Нет, Грейс, ты сердишься, но не надо. – Людвига неприятно удивило открытие, что он до сих пор не отваживался сказать Грейс о желании встретиться с Дориной и Шарлоттой. На что будет похож его брак, если уже сейчас он боится заявить невесте о своих планах?
– Я не сержусь. Просто считаю, что из этого ничего хорошего не выйдет, одни только хлопоты. Ты такой сообразительный, а как до дела доходит, у тебя сразу соображалка отказывает. Если пойдешь к Лотти, она подумает, что ты делаешь ей одолжение, и будет права.
Людвиг вспомнил: то же самое сказал Гарс после своего визита к Шарлотте. Именно поэтому сам Людвиг не торопился к ней идти. И не только: были и разные другие мысли.
– И все же я считаю, что людей, которые оказались в трудном положении, надо навещать, что бы они при этом ни думали.
– Я знаю свою тетю, она будет считать, что ее унизили. Я позднее сама с ней поговорю о делах и все устрою. И можешь мне не верить, но она все поймет и согласится. Эти пожилые дамы так капризны, ты и представить не можешь.
– Может быть.
– Когда ты говоришь, что пойдешь к ней, то думаешь не о ней, а о себе. Тебе хочется испытать приятное чувство оттого, что ты как бы совершил небольшой подвиг. После этого уже можно забыть о страждущей, отдохнуть. Разве не так?
– Наверное, так, лягушонок. Ты такая умная!
– Да, я знаю толк в житейских делах. А что касается Дорины, то здесь ты ничего сделать не сможешь. Еще два-три прихода – и Остин начнет ревновать. Может, уже ревнует. Чем больше ты будешь дружить с Дориной, тем для нее будет хуже. Ты же сам видишь…
– Да. Но если бы все так считали, Дорина осталась бы в полном одиночестве.
– Выйдя за Остина, она выбрала свою судьбу.
– Нет, я все же, наверное, к ней пойду.
– Людвиг, это кончится плачевно. Ты же не считаешь, что я ревную, ведь нет?
– Нет, не считаю! В этих визитах нет ничего личного, ты же знаешь. Мне всегда хотелось, чтобы мы стали семейной парой, помогающей другим людям.
– Ужас! Как мои родители?
– Ну не совсем… Прости…
– Мой дорогой! Просто я ненавижу неразбериху, и эти сцены, и слезы, и всю эту чухню, в виде которой эти люди представляют себе духовную жизнь.
– Я не думаю, что Остин питает какие-то иллюзии насчет духовной жизни.
– Остин – непрошибаемый эгоист, неисправимый. Надутый, как жаба. Если бы у меня была вот такая длинная шпилька, я бы его проколола. И от него осталась бы лишь смятая кожица. Ненавижу таких, как он.
– А мне кажется, он в тебя влюблен.
– На вечеринке он вел себя ужасно. Но я, увы, еще хуже. Людвиг, ты меня простил, скажи честно?
– Ну конечно!
Грейс сильнее оперлась на него, и он свалился с камня. Они упали вместе на горячий песок. Лежали, обнявшись. Их тела теперь были знакомы одно с другим. Они лежали обнявшись каждую ночь в маленькой гостинице, глядя на отблески маяка в черном небе, отблески, говорящие о вечности и о верности.