Две бутылки «Пулиньи монтраше» и бутылка «Барзака» были откупорены и стояли в холодильнике. Начать предполагалось с изобретенного Саймоном салата из огурцов с йогуртом и перцем. Затем шла форель под миндальной крошкой с гарниром из молодого картофеля, затем груши в белом вине (и к ним густой заварной крем) и, наконец, английский сыр. Через окошко духовки Саймон взглянул на запекавшуюся в фольге форель. И огурцы, и груши были уже готовы к подаче на стол. Картошка сварится быстро, можно поставить ее на плиту попозже. Вроде бы все в порядке. До прихода Джулиуса оставалось полчаса.
Саймон нервничал. Иногда он невольно задавался вопросом, мучаются ли и все остальные от вдруг наваливающихся и неподконтрольных мыслей или так мучается только он один? Но разве такое узнаешь? Попытки управлять своим воображением или ругать себя за нелепые домыслы результата не приносили. Яркие вспышки фантазии оказывались сильнее. За последние несколько дней он раз десять уже представлял, как теряет Акселя, и всегда в этом так или иначе был замешан Джулиус.
Саймон изо всех сил старался сохранять благородство, и это, по крайней мере, ему удавалось. Врожденные свойства характера без усилия приводили к мысли, что виноват будет исключительно он сам. Саймону не казалось, что Джулиус захочет увести у него Акселя. Насколько он знал, интересы подобного рода были тому неведомы. Он не предполагал и каких-то враждебных попыток с его стороны. Но жутко боялся, что Аксель, сравнив его со своим высокоодаренным и наделенным тонким интеллектом старым другом, внезапно поймет, как примитивно поверхностен он, Саймон, как ему не хватает глубины и блеска, как он невежествен в таких важных материях, как Моцарт, правдивость и баланс платежей.
«Да это попросту пустышка», — уничижительно отозвался Аксель об одном из знакомых. Разве не то же относится и ко мне? — спрашивал себя Саймон. И порой с ужасом констатировал: да, это так. Как, по какой счастливой случайности сумел он вызвать чувство Акселя? Саймон почти не ощущал своей индивидуальности, и часто ему казалось, что весь он — одна только эманация любви Акселя, вследствие непонятной ошибки направленной им на такое жалкое ничтожество.
Но и на этом его страхи не кончались. Каким-то иным и совсем не объяснимым рационально способом он боялся и самого Джулиуса: врезавшегося ему в память облика, окруженного аурой, природу которой было категорически не понять. Саймон налил стакан хереса и, поднося его к губам, увидел, что рука слегка дрожит. Снова возник вопрос: а не рассказать ли Акселю обо всем, что он перечувствовал за прошедшие дни? Ведь ясно было, что замалчивание своих мыслей, подмена их небрежным «очень приятно снова увидеть Джулиуса» — безусловное нарушение основного закона, на котором строились его отношения с возлюбленным. Аксель взял с него обещание не таить никакие опасные мысли, и, разумеется, Аксель был прав. Если б он рассказал Акселю все, о чем думал, тот, возможно, сумел бы мгновенно рассеять тревогу. Так нередко бывало, когда он делился своими мучениями. Но теперь он колебался, причем не только потому, что подозревал себя в глупой мнительности и не желал «придавать слишком много значения всей этой чепухе», но и потому, что заметил в Акселе что-то похожее на собственное волнение. Акселя будоражила перспектива встречи с Джулиусом. И Аксель скрывал это чувство. Я буду ко всему присматриваться, подумал Саймон. Буду молчать и наблюдать.
Открылась дверь, и Аксель вошел в кухню. Саймон даже не обернулся: стоя у электрической плиты, он поворачивал краник горелки, готовясь поставить на нее кастрюльку с картофелем. Пауза — и рука обвилась вокруг его талии. Опыт показывал, что Акселю нравится, чтобы в подобной ситуации он как бы не реагировал. Взяв кастрюлю, Саймон подвинул ее на раскалившуюся горелку. Аксель медленно развернул его к себе лицом. Саймон ответил холодным взглядом.
— Когда я лежу, опутанный твоими волосами и прикованный к твоим глазам, я чувствую себя свободнее, чем птицы, что парят высоко в небе.
— Хорошо сказано, — ответил Саймон. Иногда им случалось меняться ролями.
Раздался звонок.
— Знаешь, Аксель, когда я услышал о твоих отношениях с этим кареглазым красавцем, меня кольнуло что-то близкое к зависти. — Широко улыбаясь, Джулиус сквозь очки посмотрел на Саймона.
Они уже ели сыр. Форель и груши оказались превосходными. Огурцы с йогуртом не удались. Пожалуй, не хватало соли.
Освещение составляли шесть черных свечей, укрепленных в двух плоских шеффилдских подсвечниках. Аксель, пришедший в благостное настроение, против обыкновения согласился на обед при свечах. Джулиус с Акселем беседовали, не умолкая ни на миг. Это был разговор, при котором так много хочется рассказать и услышать, что собеседники все время перескакивают с предмета на предмет, а потом возвращаются назад, и так без конца. Каждая тема влечет за собой другие, и две-три из них быстро попутно обсуждаются, перед тем как вернуться к исходной, вызвавшей их появление, точке. Внутренняя логика разговора не прерывалась ни разу. Ничто не повисало в воздухе и не отбрасывалось. То один, то другой повторял: «Это я говорю, потому что ты сказал то и это» — и затем оба возвращались к вышеупомянутым тому и этому. Они едва замечали, как Саймон меняет тарелки, и даже не похвалили форели.
Джулиус был полнее, чем помнилось Саймону, но эта полнота пошла ему на пользу. Он выглядел старше и благодушнее. Взгляд, прежде казавшийся хищным, смягчился. Странноватые, словно бы обесцвеченные, а не светлые волосы выглядели париком, надетым на голову брюнета. В меру вьющиеся и в меру короткие, они никак не заслоняли крупное, удлиненное, тяжеловатое лицо, бронзовое от солнца, а сейчас и слегка раскрасневшееся от увлеченности беседой. Вина он выпил совсем немного. Глаза были темные, трудноопределимого, пожалуй пурпурно-коричневого, оттенка, обрамленные тяжелыми веками и постоянно поблескивающие. Сейчас, когда справа и слева горели свечи, они казались лиловыми, но это, скорее всего, был обман зрения. Нос — с крошечной горбинкой; губы, складывающиеся то обольстительной, то грустной складкой, — длинные и красивого рисунка. Еврейское в этом лице проявляло себя разве что в тяжеловатой пристальности взгляда. Говорил он с легчайшим акцентом, свойственным выходцам из Центральной Европы, и с таким же легким заиканием.
Аксель в ответ рассмеялся:
— Но ты ведь давным-давно знаешь Саймона. Думаю, познакомился с ним куда раньше, чем я.
— Когда мы познакомились, Саймон? — спросил Джулиус. — Это было, насколько я помню, у Руперта?
За все время обеда вопрос был первым, адресованным непосредственно к Саймону. Тот назвал год.
— Да, это было раньше нашего знакомства, — сказал Аксель.
— Не раньше, — возразил Саймон. — Ты видел меня и прежде, просто не обращал внимания.
— Ну уж зато теперь он его на тебя обратил! — сказал Джулиус.
Все трое рассмеялись. Саймон не совсем искренне.
— Еще сыру? — обратился он к Джулиусу.
— С удовольствием. Не могу выразить, как я рад, что избавился наконец от американской пищи.