— Возможно, одно связано с другим. Но у нас еще уйма времени, Хильда. В колледже всё понимают.
— Да. Нам не следует так волноваться. А не сумеет ли Морган помочь Питеру?
— Он был к ней очень привязан. И всегда восхищался ею. А для Питера это немало.
— Правда, он сильно повзрослел с тех пор, как последний раз видел свою «тетю Морган».
— А Морган, скорее всего, самой нужна помощь.
— Знаю, Руперт. Подозреваю, она потерпела жестокое поражение. Морган так бережет чувство собственного достоинства. А ему нанесен очень крепкий удар. Как звучит то латинское изречение, которое ты всегда любишь повторять: dilig… а дальше?
— Dilige et fac quod vis. Люби и поступай свободно.
— Да. Морган казалось, что она сможет следовать этой заповеди. А все обернулось таким провалом.
— Думаю, этой заповеди вообще невозможно следовать. Ее недосягаемость и ведет нас в потемки.
— Б поземку?
— Нет, в потемки. Человеческого бытия.
— Но если это изречение неприменимо, зачем ты вечно его цитируешь?
— Оно… красиво.
— Пфф! Да. Морган понадобится помощь, и не только моя. Нам нужно всем взяться за руки. Она ведь так любит и тебя, и Саймона. Все вместе мы сумеем поддержать ее.
— Когда она прибывает? Ведь она, кажется, собиралась плыть?
— Да. И появится не раньше чем дней через десять. Точную дату она не указала.
— Тогда, возможно, Джулиус опередит ее.
— Может, оно и к лучшему. Как ты думаешь: Морган писала Питеру?
— Мы увидели бы письмо.
— Она могла написать ему в колледж.
— Полагаешь, что, если она написала Питеру, он уведомит Таллиса о ее возвращении?
— Если честно, я абсолютно уверена, что она ему не писала. У нее ведь была такая депрессия! Думаю, она просто забыла о Питере. И все-таки, может быть, именно ей удастся уговорить его. Она, по крайней мере, интеллектуальна. Не то что я.
— Не глупи, Хильда. Ты тоже интеллектуальна. Ты…
— Не могу придумать ничего лучшего, чем рассуждать о своем интеллекте в двадцатую годовщину нашей свадьбы.
Нет, к вашему рафинированному кругу я, безусловно, не отношусь.
— Ты вполне могла бы войти в него, просто я слишком рано наложил на тебя лапу. Но ведь ты не жалеешь об университете? Какое это имеет значение!
— Однако то, что Таллис «из вторых», значение имеет. Ты говоришь это как минимум раз в месяц. Ну успокойся, это я дразнюсь. Все в порядке, у меня, в самом деле, не научный склад ума. Вот Морган вся в науке, с головы до ног. И половина их проблем пошла оттого, что она умнее Таллиса. У Таллиса нет собственных идей, а Морган живет идеями. Естественно, что по контрасту с Таллисом Джулиус оказался для нее так притягателен.
— Да, она была очарована умом Джулиуса. Твоей сестре свойствен интеллектуальный снобизм.
— Почему же снобизм? Для нее это истинные ценности. А ум может притягивать и сексуально. Да ведь и внешне Джулиус поразительно хорош — блондин, со строгим лицом иудея. А Таллис что? Какой-то огрызок.
— Ну и словечко, Хильда! И к тому же решительно непригодное для описаний.
— Почему же, старый пурист-философ? Разве слова «достойный, честный и мужественный» дают нам лучшее описание?
— Кого ты пытаешься описать?
— Тебя, разумеется.
— Хильда, в тебе пропадает философ.
— Надеюсь, Джулиус все-таки позвонит. То есть надеюсь, из-за истории с Морган он не считает себя persona поп grata.
— Думаю, позвонит. Джулиус человек прямой.
— А мне, пожалуй, любопытно, как он станет держаться. Хотя вообще-то я его мало знаю, он ведь твой друг, но, несомненно, интереснейший объект для наблюдений.
— Мне тоже любопытно. Но я совершенно уверен, что он обойдется без извинений или попыток что-либо объяснять. Джулиус человек глубокого ума, но в то же время очень правдив и даже прост.
— Как жаль, что они не встретились с Морган намного раньше.
— Почему? Ведь в конце концов они встретились, но это, как мы видим, не сработало.
— Посмотрим-посмотрим. Милый, налей мне еще шампанского и наклони зонт чуть сильнее. Ах, Руперт, как мне хочется увидеть Питера, как хочется, чтобы он вышел прямо сейчас вот из этой двери. Я говорила, что счастлива. И в том, что касается нас, я действительно счастлива, счастлива упоительно, но все эти проблемы с Питером как черная туча на горизонте. Не могу я не беспокоиться, пока он в таком жутком настроении.
— Это действительно всего лишь настроение, любовь моя, а настроения проходят. И его настроение пройдет.
— Как хочется, чтоб ты был прав. И пусть мы наконец уничтожим этот автоматизм и ты перестанешь изображать сурового отца, а я — квохчущую мамашу.
— Я верю, что любовь победит, Хильда. Есть времена, когда единственное, что остается, — просто продолжать любить. Беспомощно, но с истовой надеждой, истовой верой и, более того, преобразуя любовь в чистой воды надежду. Такая любовь становится почти безликой, теряет привлекательность, способность утешить. Но именно в это время она достигает наибольшей силы. Именно в это время приобретает возможность спасать. У любви есть свои тайные ходы, и они пролегают глубже, чем наши сознательные, умом направляемые усилия. С Питером сейчас очень трудно, но он знает, что наша любовь — его пристанище. И, может быть, опирается на нее куда больше, чем ему кажется.
— Amor vincit omnia. Это из тех изречений, которые и я знаю.
— В общем и целом. В перспективе. В идеале.
— Ты такой мудрый, Руперт. Ты инстинктивно мудр и великодушен. Меня иногда пугает, что ты переносишь все эти качества в книгу. Наверно, я говорю непонятно.
— Ты боишься, как бы процесс анализа не повредил моим обостренным инстинктам? Но в книге речь не обо мне. И толкует она о нравственных принципах, не об инстинктах.
— Я уверена, что у тебя очень твердые нравственные принципы. И это не просто слова: я говорю серьезно. При этом я убеждена, что твердые принципы даются лишь тем, кто приходит к ним инстинктивно, даются таким, как ты. Все это от сердца, от врожденного чувства ответственности, умения по-настоящему любить. Все другое — холод и ничего больше, абстракция… философия.
— Но, Хильда, мою книгу трудно назвать философской. Я государственный служащий, а не философ в полном смысле слова. Так, «метафизик выходного дня».
— На мой слух, уже это звучит философски.
— Будь это философией, ты ничего бы не поняла.
— Я и не понимаю! Конечно, я не против книги, милый. Но мне так хочется, чтобы она была уже дописана. Ты будешь скучать без этой работы. Но сейчас мне все время страшно, как бы чего не случилось, как бы она не сгорела, не потерялась… Восемь лет труда, бесчисленные страницы, исписанные твоим аккуратным мелким почерком. И ни одной копии!