— Знаете, Иосиф Виссарионович, в чём ваша самая большая беда? У вас огромное личное пространство. Представляете, что это такое?
— Что? — переспросил Сталин.
— Личное пространство. У нормальных людей оно – у всех – разное, и, как правило, весьма небольшое. Метр – полтора от поверхности кожи. Всё, что вторгается в это личное пространство без ведома человека, воспринимается им, как смертельная угроза. Но это – у обычных людей. А у вас, Иосиф Виссарионович, оно просто гигантское. Оно не даёт людям жить. Не оставляет им места для собственного. Занимает весь предоставленный ему объём. Это очень плохо. Когда вы умрёте – а вы непременно умрёте, как умрут все остальные, ведь нет ничего вечного, даже вечные пирамиды Египта рассыпаются незаметно для глаза, — люди окажутся в пустоте. Без личностей, без обжитого личного пространства, удобного и обустроенного, которое должно существовать. Человек – удивительно адаптивное существо, Иосиф Виссарионович: он обживает, обустраивает даже чужое пространство, если ему не позволяют иметь своё. Именно это сейчас и происходит. А потом, когда вы умрёте, вы как будто бы выдернете у них из-под ног землю. Страшно ведь не то, что человек смертен: в конце концов, зная это, можно как-то приспособиться, что-то такое организовать – успеть. Страшно то, что человек иногда смертен от совершенно, казалось бы, идиотских причин: например, у него загустеет кровь, и сгусток, оторвавшись от стенки сосуда, развернётся и застрянет, перегородив весь поток. Как правило, это случается ночью. Смерть мозга – окончательная, необратимая – наступает примерно через семь минут. А человек, воображавший себя богом, ничего не успел. Ни подготовиться сам, ни подготовить других. Вот это – действительно страшно.
— Что-то в этом есть, — подумав, согласился Сталин. — А вы всё время так рассуждаете о смерти, как будто не боитесь умереть. Вы бессмертны?
— Вряд ли, — Гурьев с сомнением покачал головой. — Вероятно, я в состоянии прожить лет сто пятьдесят, но не уверен, что я этого захочу. Важно другое. Важно, что моё личное пространство тоже очень большое. Наверное, такое же огромное, как ваше. Но оно – как будто бы другой плотности. Оно заполняет пустоты между личными пространствами прочих. Если эти личные пространства притягиваются друг к другу, то моё, не давая им слиться, раствориться друг в друге, скрепляет их. А если они отталкиваются – не даёт разбежаться бесконечно далеко. Это называется – Равновесие, Иосиф Виссарионович, а я прозываюсь хранителем оного. И равновесие – это самая важная штука на земле, без которого невозможно вообще ничего.
— Получается, что я вам сильно мешаю. Так?
— Опять нет, — улыбнулся Гурьев. — Смотрите, вы всё время пытаетесь нащупать меня, моё личное пространство, обрушиться на него, раздавить своим, ворваться в него и заполнить собой. А я вам не позволяю – я теку, ускользаю, огибаю, обволакиваю, выдавливаюсь – и вы ощущаете пустоту. Иногда это – неосознанно и оттого кустарно – получается и у других людей. Их тогда называют «скользкими». Вы, конечно же, знаете это слово и встречали таких. Но такого, как я – скользкого до полной бесплотности – вам пока не доводилось встречать. Ведь верно?
— Пожалуй, — Сталин снова сел напротив Гурьева и принялся выколачивать в очередной раз погасшую трубку. — Пожалуй, что вы правы. И что же?
— Вы мне не мешаете, Иосиф Виссарионович. Лично мне – нисколько. Я в состоянии прожить так, что просто не буду вас замечать. А вы, соответственно – меня. А потом вы умрёте.
— Почему бы вам, в таком случае, не дождаться, пока я умру? Зачем всё это – сейчас?
— Потому, что в ожидании нет смысла, Иосиф Виссарионович. Тогда уже будет поздно. И сейчас уже многое поздно – нужно было начинать всё это лет двадцать назад. Сейчас вас не только поздно, но и вредно отстранять, а потом будет поздно что-либо делать. Сейчас – в самый раз. Есть отличный шанс. Послушный, дрожащий от ужаса аппарат. На самом деле, можно ужаса ещё подпустить, важно не передозировать. Ещё не случилась война. Ещё жив дух народа – свёрнутый в бараний рог, но живой. Есть задел по индустрии – без этого невозможна держава, империя. Это начиналось уже несколько раз, но всегда наталкивалось на какие-то досадные вещи, которые стоит хорошенько рассмотреть, чтобы обойти их и двигаться дальше. Я говорил уже – я могу переждать вашу жизнь на острове, куда не ходят корабли и не летают самолёты. Но мне будет скучно, невообразимо скучно. И вам будет очень скучно. Одиноко и скучно. Ведь вы даже не умеете развлекаться. Вы не знаете, как это, а, главное, зачем. А я, например, могу предложить вам один из самых великолепных человеческих досугов, доступных мужчине – долгий, очень долгий разговор двух неглупых людей у камина, с трубкой и хорошим, настоящим коньяком. Нечасто – однообразие быстро надоедает. Как раз в таких дозах, чтобы выработать вкус к подобному времяпровождению, но не перебрать.
— Ну, допустим, — Сталин тщательно раскурил трубку и, выдохнув дым, кивнул. — Такая роскошь, вы правы, мне незнакома. И о чём же мы будем с вами беседовать? Ведь вы хотите именно себя предложить в такие собеседники?
— Пока лишь себя. Но, со временем – возможно, если всё получится – со временем, услышав от меня, как вы мудры, дальновидны и осторожны в суждениях, к вам на огонёк, вот так, посидеть у комелька, выкурить трубочку или сигару, выпить бренди или кофе с рижским бальзамом, заглянут Пий Одиннадцатый и маршал Маннергейм, Хирохито и Эдуард Восьмой, Рузвельт и какой-нибудь будущий немецкий канцлер, а может, как знать, и король. Поговорить или помолчать, не суть важно, — ведь этим людям тоже ужасно не хватает таких минут. Конечно же, абсолютно инкогнито. Чтобы никто не мешал им и вам. По-моему, это не очень плохая идея.
— Вы хотите сказать, что говорите с ними, как со мной?
— Я не стану вам врать, Иосиф Виссарионович. С кем-то из этих людей я общался – и, как говорится, Бог даст, буду ещё общаться лично. С кем-то – посредством своих друзей. С кем-то я не смогу пообщаться вовсе. Дело не в этом. Дело в принципе. Вам легче – не нужно вламываться среди ночи, прорываясь сквозь кордоны охраны, убивая людей. Нужно просто захотеть. А сейчас – давайте представим, что всё уже утряслось, и мы сидим с вами у того самого камина, у того самого комелька. И говорим. О доблести, о подвигах, о славе… О будущем. О мире. О том, как нам всем вместе научиться удерживать его в равновесии. О том, например, что у всякой страны, у всякого народа тоже есть личное пространство, которое невозможно представить себе просто как совокупность личных пространств, — это что-то иное, на другом уровне, смысловом и бытийном. Поэтому – у всякой страны есть границы. Есть границы и у империи – ведь смысл империи не в том, чтобы раздуваться до бесконечности, а в том, чтобы удерживать мир, закон и порядок. Империя – это мир. Чтобы состояться империей, совсем не обязательно иметь непрерывную территорию – иногда достаточно языка, экономики и некоего единого, общего для всех, понимания смысла. Такова империя британцев, и они уже подошли совсем вплотную к осознанию простого факта: совершенно незачем распыляться, истощать народ и казну, держа собственную администрацию в каждом Богом забытом уголке империи. Достаточно определить смысл, установить его, скрепить языком и связью – и всё заработает. Не сразу, постепенно, шаг вперёд, два назад, шаг в сторону, два – снова вперёд. Это нормально, потому что человеку неведомо будущее, и это тоже – правильно. Будущее возникает в голове, и оно будет таким, каким человек его устроит – вместе с другими. Если векторы совпадут – получится хорошо, красиво, удобно. Если нет – будет бардак, несуразица. Всё это можно научиться видеть, достаточно просто смотреть открытыми глазами. И не мешать естественному ходу вещей, но осторожно, аккуратно направлять его. — Гурьев вдруг умолк и улыбнулся: – По вашим глазам, Иосиф Виссарионович, я вижу, что вы хотите спросить, — не сумасшедший ли я? Нет. Это не сумасшествие. Это называется совсем по-другому. Просто я ни на кого не похож, и это безумно интересно. О! Вы улыбнулись, Иосиф Виссарионович! Ай да Яков Кириллович. Ай да сукин сын, — Сталина рассмешил! Да не пошлым еврейским анекдотом – по-настоящему рассмешил. По-настоящему – это когда человек, пусть на кратчайший миг, но забывает о существовании всего остального, кроме того, что его рассмешило. И когда человек смеётся, он не боится. И раз Сталин смеётся над Яковом Кирилловичем – Сталин больше не боится Якова Кирилловича. Сталину стало интересно. Сталин ещё помнит, что Яков Кириллович убил двух его охранников, но это был другой человек – человек, которому мешали пройти туда, куда ему очень нужно было пройти. И Сталин уже вовсе не так безоговорочно желает раздавить и сожрать этого странного молодого человека. Не правда ли, всё это невероятно интересно, Иосиф Виссарионович?