— Это софистика.
— Это именно то, чем занимается ваша партия взапуски с Коммунистическим Интернационалом. Из всех возможных решений вы выбираете самое дикое и кровавое. Любой ценой. Почему? Для чего? Для кого? Не отвечайте мне сейчас. Мне не нужен ваш ответ, да вы его и не можете знать. Мне вовсе не нужно, чтобы вы перековались в мгновение ока и встали под мои знамёна. Я хочу, чтобы вы начали думать, Черток. Перестали полыхать революционным гневом и начали думать. Не больше. А теперь – следующая картина балета, — он посмотрел на часы. — Вставайте.
Они вышли за ворота как раз в тот момент, когда на улице показался отряд, возвращающийся с учений. Увидев Гурьева, Котельников встопорщил в улыбке усы и скомандовал:
— Ярошенков! Песню!
Молодой, звонкий и чистый, как родник, голос, поплыл над станицей:
По-над речкой Аргунь, у лесистых отрогов Хингана,
Осеняем крестом, стан казачий Россию хранит.
И мудры, и сильны, и отважны его атаманы,
Наша воля к победе крепка, как амурский гранит.
И следом почти две сотни лужёных казацких глоток яростно громыхнули припев:
Эй, казак, седлай скорей коня!
На врага помчимся, шашками звеня!
Ты не плачь, Маруся, я к тебе вернуся.
Здравствуй, мать-Россия, милая земля!
Шерстовский, который этого тоже ещё не слышал, вытаращил глаза. А запевала вдохновенно вывел, явно гордясь и песней, и собой, второй куплет:
На маньчжурской земле, возле самых ворот Поднебесной,
Здесь, в преддверье Великой Китайской стены,
Путь России родной защитим мы бесстрашно и честно,
Как положено войску великой и славной страны.
Не Пушкин, не Пушкин я, подумал Гурьев. Ох, не Пушкин. Не меня благословил, сходя во гроб, старик Державин. Вот совершенно точно не меня. Даже близко я там не стоял. Ну, да за народно-казачью песню сойдёт. Как-нибудь, Бог попустит, чай.
Ещё дважды прозвучал припев. Это что же такое делается-то, едва не взвыл Шерстовский. Это… Это… Он посмотрел на комиссара, на лице которого отображалась такая буря эмоций, что ротмистру едва не стало его жаль. Уже почти окончательно поправившийся Шлыков, тоже вышедший встречать отряд, заметив замешательство Шерстовского, весело ему подмигнул.
О, Боже, подумал Шерстовский. Но ведь этого просто не может быть!
Проезжая мимо офицеров и Гурьева, Котельников рявкнул:
— Налево р-ра-авняйс-с-сь!!!
Казаки, как один, повернули головы и вскинули руки к папахам. Гурьев ответил таким же жестом. Когда отряд миновал их, он повернулся к Чертоку:
— А это – армия, смысл существования которой – защищать людей от всякой мрази, которая рыщет вокруг. Лица эти вы видели, Семён Моисеевич?
— Зачем вы мне всё это показываете?!
— Я думаю, у вас ещё осталось немного совести. Только поэтому. Идёмте дальше.
— Куда?
— Увидите.
Он привёл Чертока на могилу Пелагеи. У изголовья стоял временный деревянный крест. Гурьев достал из кармана кителя небольшую фотокарточку – старую, ещё дореволюционную, на которой Пелагея, с уложенными короной на голове блестящими косами, улыбаясь и глядя вдаль, совсем ещё девочкой, позировала перед камерой:
— Смотрите внимательно, Черток. Очень внимательно…
— Кто это? — спросил Черток, глотая противный кислый комок в горле.
— Это – женщина, которая погибла, защищая меня, Семён Моисеевич. Толстопятов разрубил её почти пополам. Она принимала роды у сотен, наверное, здесь, в округе. И она любила меня, а я – её. Теперь её больше нет. Скажите мне, Черток, — ради чего?
— Я… — Черток, чувствуя, что не стоит ничего говорить, захлебнулся готовыми вырваться из него словами.
Гурьев кивнул:
— Я вас отпущу, Семён Моисеевич. Завтра. И позабочусь, чтобы вы невредимым перебрались за речку. Но вы поклянётесь мне, что ни на минуту – больше никогда в жизни – не перестанете думать. С этой минуты – больше никогда. Вы же видите – я ничего не говорю вам, не агитирую вас, не заставляю ни от чего отказываться. Я просто предлагаю вам задуматься и предоставляю такую возможность. Ещё одна ночь у вас есть, Семён Моисеевич. Всего одна ночь, чтобы подумать. Зачем вы делали революцию, комиссар Черток? Чтобы у людей была новая, яркая жизнь. А что вместо этого вышло? Думайте, Черток. Больше ничего от вас не хочу, вот совершенно.
— Почему я? — одними губами прошептал Черток. — Почему именно я?
— А с кем мне разговаривать? — усмехнулся Гурьев. — С Толстопятовым? С Фефёловым? Вы хотя бы читать умеете. У вас есть дети?
— Есть, — кивнул Черток.
— Сколько?
— Двое… А… А… У вас?
— Вряд ли у меня когда-нибудь достанет смелости на такой подвиг, как завести собственных детей, — Гурьев усмехнулся снова. — Ладно, хватит на сегодня.
— Вы… Вы действительно… Собираетесь меня отпустить? — всё ещё боясь поверить в то, что уцелеет, спросил Черток.
— Воин Пути никогда не нарушает обещаний, — спокойно сказал Гурьев.
— Воин Пути?! — растерянно переспросил Черток. — Что это означает?!
— Не забивайте себе голову ненужными сведениями, Черток. Когда-нибудь, возможно, узнаете. Сейчас это вам лишнее.
— А казаки?
— Что – казаки? — Гурьев приподнял брови.
— Они ведь не позволят.
— Мои приказы и решения не обсуждаются, — мягко, как ребёнку, сказал Гурьев. — Кажется, у вас была возможность в этом убедиться.
— Я… Я не понимаю… — жалобно проговорил Черток. — Нет, нет, я совсем не понимаю… Кто же вы такой?!.
— Думайте, Семён Моисеевич. Думать – это полезно. Идёмте, у меня ещё дел полно.
Эту ночь Черток провёл, ни на минуту не сомкнув глаз. Ещё не рассвело, когда он вдруг забарабанил в дверь своего «домзака [13] ». Один из караульных казаков, матюкнувшись, поднялся с лавки и подошёл к двери:
— Ну? Чего надо?
— Мне… — Черток проглотил комок в горле. — Я должен срочно поговорить с вашим… командиром.
— Делов у атамана других нет, тока с тобой лясы точить, — хмыкнул казак. — Спи, людей зря не булгачь. Утром нагутаришься.
— Мне необходимо с ним поговорить. По… Пожалуйста, — тихо добавил Черток.
Гурьев проснулся мгновенно. Выслушав сбивчивый доклад вестового, коротко кивнул: