Интересно, что среди людей-колошарей с давнишних пор почти всегда обретались бобер или два, облезлые, безродные либо же принадлежные к свински захиревшему роду Равид-и-Мутон. Безучастные к делам Срамной набережной, робкие и флегматичные — в отличие от наглых сородичей с Обрата и Дерговища — они спали целыми днями в дальних углах под мостами на Волоках, и плевать им было на трамвайный грохот и на малопонятную, чисто киммерийскую угрозу колошарей: «В сивиллы забодаю!» Одного-единственного наказания не опасалась ни одна киммерийская бобриха: в сивиллы их не определяли по неспособности говорить гекзаметрами (а переводить язык жестов в гекзаметры отказывались гипофеты). Опустившиеся равид-и-мутонши могли не бояться здесь и за свои шкуры, — бобровый мех был в Киммерии такое «табу», что лучше уж было содрать кожу с кого-нибудь из стражников Лисьей Норы. С полдюжины стражников, сказывали, однажды хотели с кого-то из гипофетской семьи шкуру содрать — ан с них самих семь бобровых сняли! Легенда о том событии грела сердца мелкопреступного киммерийского элемента, жившего под мостами на Серых Волоках. Крупные же преступные элементы давно были в Римедиуме.
Из заведения Хариты Щуко, добросердечной вдовы, бывало, гостей выкидывали и среди ночи — если те, к примеру, начинали драку самоварами или требовали, скажем, кочергу для битья по зеркалам, телеэкранам или же головам добродетельных вдовушек-соседушек. Гость в этом случае мог остаться лежать в бесчувственном виде — тогда его подбирал «воронок» городской стражи; мог неудачливый гость попробовать встать и дойти домой, рискуя все тем же «воронком», а мог и уползти под мост, зная, что такой вид услуг, как оказание первой помощи вплоть до опохмеления наутро, колошарями охотно и даже в долг предоставляется; по этой причине среди отцов города у колошарей имелось немало верных друзей. В южном «гараже» моста Кунья Сволочь было оборудовано «теплое депо». Вообще-то Киммерион благодаря подземному теплу город не холодный, но зимней ночью Реомюр может опуститься до минус двадцати, а этого вполне достаточно, чтобы после драки самоварами остыть до той же температуры и самому, на чем земные дела человек может считать завершенными. Почти добровольной обязанностью колошарей с давних пор было то, чтоб ни с кем на Срамной набережной такого не приключилось. Хорошо заушья растереть, разжать кочедыком зубы пьяному, положить на язык свежего дерьма прямо из-под курицы (никакое иное сильней не воняет, кур своих содержать приходится), отследить, чтоб проблевался, промыть ему рожу, дать поспать в тепле да опохмелиться под маринованный огурчик нежностевского засола, либо же под соленый гриб триедского маринования — еженощный труд колошарей. Но до дому они не провожают никого и никогда. Кто под мостом — тот под их защитой. Кто не под мостом — тот, значит, против! И оттуда, видать, пошла древняя киммерийская пословица: «Кто не под мостом — тот против моста!» Иной теории не сумел отыскать Гаспар Шерош, а кроме него никто смысла этих слов не доискивался. И это при том, что почти все посетители вдов Хариты смысл этих слов хоть раз да постигли на собственной шкуре.
Но эта зима выдалась на диво теплая, и Рифей не встал вообще: горячие ключи на Земле Святого Витта и на Банном Острове лишь добавляли тепла к водам, нагретым источниками Верховий. Пешком по льду нельзя было погулять даже за Мёбиями, даже за Крилем Кракена, лишь у Рачьего Холуя лед был тверд, раки на отмели — сонливы, а военно-караульная молодежь в миусских руинах коротала полярную ночь за бесконечным картежом, переходя то с зелья на зернь, то с зерни на зелье. Офени были тихо довольны: теплая зима предвещала землепашцам Верхнего Рифея недород ячменя, соответственно прирастала цена приносимой офенями пшеничной муке, — однако запас молясин в Киммерионе, на которые офени тратили свои мучные деньги, едва ли мог от этого иссякнуть. Да и вообще заметной роли, кроме как на церковные праздники, хлеб в Киммерии никогда не играл. Но, с другой стороны, нешто есть в году день, когда церковь чего-нибудь не праздновала бы? А киммерионцы — даже колошари — почти все люди глубоко верующие, исконно православные. Три раза в неделю под северный мост, под Елисейскую Сволочь, приходил даже батюшка из церкви Святого Ангела: совершить кой-какие требы, а то просто с мирянами побыть и заглянуть в их души. Но просты и чисты (как правило) киммерийские души. Человечьи. В бобриные не заглянешь.
Утро в Киммерионе, городе мастеровом, — раннее, а в седьмом часу утра накануне весеннего равноденствия уже почти светло. Лодок, идущих протоками между островами Зачинная Кемь и Елисеево Поле, немного, и ни одна не свернет направо, на юг, там в протоках сплошные бобриные плотины. Плывут эти лодки налево, огибая Миноеву землю, а дальше — сообразно надобности: к Архонтовой Софии, к Зачинной Кеми и малому Еремитному острову, либо же дальше нужно оставить по левую руку острова Неближний, по правую — Миноеву землю, и выходишь прямо к Земле Святого Эльма, а к юго-востоку от нее, заметно правее, в Рифей впадает (из него же выпадает) двуснастная Селезень. Именно такой путь, похоже, собиралась избрать тяжело груженая лодка, подошедшая темным и мокрым апрельским утром под мост Елисейская Сволочь. Тут редко кто задерживался, — рулевой однако же пришвартовался к подобию причала. Освещения не было, но на корме самой лодки болтался солидный и дорогой фонарь, образца «дракулий глаз».
Рулевой, высокий и сухой мужик в прорезиненном балахоне, как и положено, с места не двинулся. Вместо него из лодки вышел юный богатырь с непокрытой головой, тихо свистнул сквозь зубы и сказал, что надо:
— Выдь, кто хотца. Дела есть ба-альшая.
Мост был Елисеев, северный, так что «дела» тут была явно не об выпивке. Значит, требовался «старшой», а он как раз хлебал тюрю по-рифейски, горячий квас с лучком, с крошеной кедровой галетой и влитым в последний миг стаканом водки. От такого блюда человека не отрывают, ибо градусность его падает с каждым мигом, так что вместо старшого к гостям выполз меньшой — что удивительно, не человек, а бобер. При робости бобров-колошарей это было весьма странно, но богатырь несказанно обрадовался. Голос и язык у бобров собственный, человеку этот свист воспроизвести очень трудно, но для общения к услугам киммерийцев, независимо от расы, во все века имелся язык жестов.
«Заработать хочешь?» — спросил богатырь.
Бобер недоверчиво потер передние ладошки: кто ж не хочет, но своя шкура каждому дорога, бобру особенно.
Богатырь вынул из-за пояса серебряный мёбий, равный золотому московскому полуимпериалу, семь с полтиной целковых. Деньги для бобра хорошие, но старшой, кажется, уже доел свою тюрю и спешил к причалу. Оказался старшой дикого вида мужиком, и Варфоломей сразу подумал: не Ильин ли перед ним, однако вспомнил, что тот в городе не водится. Впрочем, ложка в руке старшого от завтрака оставалась. Он хлопнул ею бобра по макушке, тот обиженно пискнул и пропал в темноте.
— Гр-р-рхм-мм? — спросил мужик. В переводе фраза не нуждалась, мужик явно интересовался: «Чего надо?» Варфоломею был нужен не мужик, а как раз бобер, но в обход гильдии киммериец действовать не станет никогда.
— Арендуй помощника мне на день. Бобра. Пусть просто сидит на носу лодки, а вечером назад приедет. Ничего больше. Это, — Варфоломей вынул второй мёбий — мосту, это, — показал он первый, — работнику.