— Яшка! Выходь, бить буду! Плохой ты архонт, гнать тебя в три шеи без мыла! А ну выходь, покуда сам к тебе не пришел!
— Я… народом… назначен!.. — прогудело с длинного балкона над фойе, куда выходили покои архонта, — Я… архонт!
— Яшка ты, недоучка, сверло те… вот пусть народ и выберет, куда те сверло всадить да новую дырку провертеть, прежних, те, видать, мало! Выходь, грю, с пиявами скопом! Ядрить тя щас всем народом будем, повергнем с архонтства, раз ты мёбий мамане твоей в трубу особенную усунул, страну от кризиса удержать по могешь! Ты, Яшка, слова на тя приличного нет…
— Закаканец! — взвизгнул кто-то из толпы «приличное» слово.
— Вот! Народ верно говорит! Закаканец ты, Яшка! Пшел вон из архонтов!
Народ заржал. Роман, поддерживаемый под обе руки, стал подниматься на антресоли: Яшку он действительно собирался бить. Впрочем, так вот просто «Яшка» его слушаться не собирался — подумаешь, финансовый кризис… У него, у Иакова Логофора, гипертония — это вот важно! Серьезно! А кризис — дался им кризис… Шли бы по домам…
Между тем камнерез шествовал по балкону над фойе, руша последовательными ударами родонитового посоха перила. Ему было важно совсем другое: он, как старейшина города, был призван к поверганию недостойного архонта, и поручение города он собирался полностью исполнить.
«Недостойный», разгневанный шумом за дверью своего покойного кабинета, — даром что за каждым ухом у него висела дюжина багровых рифейских пиявок, вылетел в коридор. В двух саженях стоял старый знакомец, Ромка Подселенцев, с которым они еще в школе дрались, и Ромка, как старший, Яшку всегда оставлял побитым. Почему-то Логофору казалось, что и на этот раз будет точно так же, но… очень не хотелось ему, Иакову Логофору, быть первым за много столетий битым архонтом. Был он старик могутный, кряжистый, на голову ниже Романа, зато на пядь в плечах шире.
— Хрена те? — выразительно спросил он, стараясь не упасть (пиявки уже насосались архонтовой крови и готовы были отвалиться).
— Низвергнись! — возорал Подселенцев, и каменный посох просвистел там, где только что была голова архонта, однако тот вовремя присел.
— Стража! Взять его! Он на архонта… поку… поку… шается… — внезапно охрипнув, воспищал архонт: сбросивши два фунта крови, не очень-то поорешь. Ответом ему был смех стражи снизу, из фойе.
Камнерез вновь занес посох. Иаков, пытаясь защитить голову, накрыл виски ладонями, но в пальцах у него оказалось множество пиявочьих хвостов. Пришлось отступать к перилам, а того, что перил этих уже нет, что минуту назад Роман снес их посохом, архонт не знал. С диким воплем, заливая киммерийцев потоками крови из себя и из оторванных пиявок, архонт Иаков Логофор рухнул с высоты в три сажени на толпу. А с улицы неслось стройное пение какого-то строевого канта времен Евпатия Оксиринха и Петра Великого, это гвардейцы временем на руках вносили в архонтсовет нового архонта, уже избранного ими на всегвардейском (оно же всенародное) собрании.
Вообще-то поначалу встать во архонты предложили премудрой Василисе Ябедовой, но та, ссылаясь на слишком большую свою толщину и превеликую любовь к работе на Лисьем Хвосте, указала себе достойную замену. Это была обер-кастелянша «Офенского двора», она же заместитель директора гостиницы, дважды военная вдова и тоже очень в теле женщина — Александра Онисимовна Грек. Знали ее многие, в третейских судах и народных заседателях побывала она многажды — и выбрали ее, согласившись с мнением премудрой Василисы, практически единогласно. Не успела и опомниться, как триста гвардейцев подхватили и бегом доставили ее с юга города на северо-запад, на Архонтову Софию, и с Кармазиного Крыльца Архонтсовета выкликнули имя нового архонта:
— Александра Грек!..
— Александра Грек! — долгим эхом отозвался народ и, понятное дело, пошел немедленно такое событие, как провозглашение нового архонта, обширно отмечать. Запасов бокряниковой хватило Киммериону лишь на полчаса, в следующий час были дочиста потреблены запасы клюквенной, морошковой, брусничной и других настоек, оставался еще известный ерофеич «три девятки», но и его хватило ненадолго. Знающие люди потянулись под мосты к колошарям, к вдовам на Срамную набережную (с тем намеком, что новый архонт — вдова ж как-никак), но Харита разъяснила, что дело это двоякое: Александра Грек, конечно, вдова, но к гильдии вдов не имеет никакого отношения; посему цены на те напитки, которые подаются при обычных услугах, остаются прежними, цены же на услуги на вынос на сегодня поднимаются вдвое, на аналогичные напитки — втрое. Огорченные посетители рванули было к колошарям, но те, что имели, успели распродать. И остался бы народ глухо роптать, не добравшие свое, но тут новый архонт, женщина в таких делах, как поиск хмельного весьма умудренная, распорядилась арестовать имущество медицинской гильдии, главу таковой посадить под арест, а запасы спирта оной выкатить народу. Народ возликовал, ибо спирт у медицинской гильдии был удивительно чистым, хоть и без вкусовых добавок, но, глядишь, так оно и спокойней.
Протрезвел Киммерион, и то лишь отчасти, на третье утро. Запасы кислой капусты, моченой брусники, разных рассолов и прочего, чем нормальный человек от похмелья лечится, ближе к середине дня привели народ в себя, а когда народ, туда (в себя!) приведенный, поинтересовался, что дальше, то, понятно, первым делом захотелось ему узнать новости. «Вечерний Киммерион» (почему-то вышедший с утра и пораньше только сегодня) возвещал, что финансовый кризис в Киммерии объявляется оконченным. Отныне Римедиум Прекрасный, где не осталось ни единого живого человек, превращается в сорок первый дистрикт Киммериона и отдается новососоздаваемой гильдии чеканщиков, которые будут в нем жить на всем готовом — без права, впрочем, выезда. Становиться же чеканщиками будут не по наследству, а по решению архонтсовета лишь некоторые, особые люди, а в чем их особость заключена имеет быть — о том будет сообщено… ну, особо. Кроме того, газета сообщала, что образцово-показательный процесс над бывшим главой медицинской гильдии Киммериона Антиохом Гендером назначен на двадцать пятое, притом в силу неоспоримости преступлений Антиоха Гендера ему отказано в адвокате, прокуроре, присяжных и народных заседателях, следствии и даже в судье, а приговор будет окончательным и обжалованию не подлежит.
Ну, дальше был увоз полумертвого и все еще кровоточащего от злых рифейских пиявок Иакова Логофора, в больничку закрытого типа при монастыре Св. Давида Рифейского, в казематы которого, прямо под палату Иакова, но двумя сотнями аршин глубже, пожизненно теперь угодил Антиох Гендер, признанный виновным по неисчислимому количеству пунктов обвинения (первый — составление преступных любовных зелий, второй — подпольная торговля эретейским наркотическим корнем «моли», от которого у людей и памяти-то не остается о его употреблениии, словом, злое зелье, — ну, и третий пункт — сгноение в Киммерии такой важной для киммерийского народа науки, как сексопатология), и оправданный лишь по пункту обвинения в истреблении киммерийского мохнатого носорога. В признании сумасшедшим было ему отказано, ибо семь лет возглавлял он гильдию точно такой же, а самой же гильдии признавать, что она добровольно назначила своим главой старого сумасшедшего, ей не хотелось никак. И суждено было Антиоху прожить в тех казематах неизвестное количество лет, когтями выцарапывая на спине проползавших через его камеру во время миграции к Триеду жирных кенхров письмена, при этом пользоваться потаенной офенской азбукой, мефодьицей, которую знал он неизвестно откуда, а сектантам принимать исцарапанных им змей за травмированных по пути и съедать их всех до единой, в результате чего все письма Антиоха Гендера миру и потомству декадами лет валялись на захолустных помойках, где были понемногу изгрызены местными санитарами, хищными бактериями «мурловая тапочка». Когда же Антиох умер, сын его, к тому времени уже преуспевающий глава киммерийской подгильдии сексопатологов и пожизненно-почетный глава гильдии наймитов, забрал тело отца и похоронил его в бронзовом гробу на Сверхновом кладбище, заказав по покойному лишь стандартные требы в монастыре Святого Давида Рифейского. Никто не осудил Пола Антиоховича — слишком многим его отец навредил.