— И перестаньте, Бога ради, мне «выкать». Я – Гур. Так меня называют. Хорошо?
— Договорились.
Полозов проводил Гурьева до дверей подъезда. Пожимая руку ему на прощание, сказал тихо:
— Вы, голубчик… Ты с оружием поосторожнее. Гур. Времена нынче такие, что и в чеку загреметь за него недолго.
— Я знаю, Константин Иваныч. А времена – когда они были другими? Вы застали – возможно. Я – нет. Не беспокойтесь, пробьёмся.
Он вышел на улицу. Глухая, без окон, дверь парадного тяжело захлопнулась за ним.
Ирина ждала Гурьева в условленном месте, изнывая от беспокойства, и вздохнула с облегчением только тогда, когда увидела его, шагающего резко и быстро. Он подошел ближе, и сердце у девушки метнулось, словно загнанное: лицо Гурьева было стремительным, как высверк пламени из оружейного ствола, и этот тяжкий свинцовый блеск в глазах – отсвет кипящей боли внутри.
Он обнял Ирину, сильно прижав к себе, — так сильно, что ей сделалось больно, — и поцеловал в губы сухими губами:
— Идем, зайчишка.
— Куда?
— В гостиницу. У меня что-то пропало прогулочное настроение.
— Боже мой, о чем ты?! — Ирина ласково провела ладонью по его груди. — Конечно, идём. Он… Этот человек. Он видел, как?..
— Да.
— Когда это было? Давно?
— В начале войны.
— Империалистической?
— Ну, не гражданской же.
Уже в гостинице, увидев револьвер, Ирина по-настоящему испугалась:
— Гур, зачем… Зачем тебе это?!.
Гурьев удивился:
— Ты чего, Ириша? Это же память. От отца ничего не осталось, ничего, даже могилы нет, понимаешь?! Этот револьвер и эта золотая побрякушка – все, что осталось от человека, которого любила моя мать, который любил меня, который в последние минуты жизни думал о том, что будет с нами, как сделать, чтобы мы не сгинули, не пропали в пустыне жизни. И другой человек донес это до меня, через плен, через сотни верст, через голод, опасности, бездну унижений, один Бог знает, чего ему это стоило. Он тяжело болен, он мог бы продать этот браслет – да и оружие тоже – и тем немало облегчить свои невзгоды, но он не сделал этого, потому что дал слово моему отцу, слово чести, слово русского морского офицера и дворянина. И я, по-твоему, мог не взять все это, отказаться, да? Ой, гражданин, извините, я боюсь, это же револьвер, он, наверное, громко пулями стреляет! И маме скажу: мама, золото я принёс, а личное наградное оружие отца взять побоялся. Да?
— Наградное?
— Это такая же награда, как Георгиевский крест. Может, еще и почётнее, — Гурьев вытащил патроны, подбросил их на ладони: – Эх, Константин Иванович, знали бы вы!
— А он кто?
Гурьев вскинул голову, посмотрел на Ирину:
— Зайчишка, да что с тобой сегодня? Ты просто сама не своя. В чём дело?
— А ты не понимаешь?
— Абсолютно.
— Гур, это же револьвер. Если кто-то узнает, тебя… Тебя же посадят в тюрьму!
— Ну да?!
— Что ты собираешься с ним делать? — Ирине было не до шуток.
— Хранить. Как реликвию. Ты же не из этих, ты должна иметь представление о том, что такое семейная реликвия, не так ли?
— Гур, Гур, прошу тебя! Оставь, пожалуйста, этот тон, мне очень больно, что ты не понимаешь… Ты ведешь себя, как мальчик!
— Возможно. Но надеюсь, что никогда не буду вести себя, как обделавшееся со страху быдло, — Гурьев кинул патроны в раскрытый чемодан.
Кровь бросилась Ирине в лицо. Она прижала ладони к щекам:
— Боже, что ты говоришь…
Но Гурьева уже невозможно было остановить – он даже не говорил, а тихо рычал:
— Право владеть оружием – такое же неотъемлемое право свободного человека, как есть, пить и дышать. Если власть запрещает гражданам иметь оружие – значит, она, власть, злоумышляет против граждан, которым призвана служить. Кому в рабоче-крестьянском государстве дарована привилегия владеть оружием? Крестьянам? Черта с два крестьянам. Рабочим, может быть? Ишь, чего захотели, ихое дело – стоять к топке поближе, загребать побольше, кидать поглубже и отдыхать, пока летит. Только «слуги народа» ходят с браунингами в карманах, только охрана их с наганами и винтовками, пушками и пулеметами, танками да самолетами, — цыть, пся крев, черная кость! Мы наш, мы новый, — Он перевел дух. — Я сам себе оружие, мне не нужны огнестрельные протезы, чтобы защитить себя и тех, кто мне дорог, — и тебя в том числе. Меня не зажмешь так легко, как работягу на фабрике или крестьянина на земле, я такой могу вставить фитиль с дымом и копотью, что никому не покажется мало, — он вдруг прокрутил револьвер за скобу спускового крючка с такой скоростью, что тот превратился в сверкающий диск; и, остановив это жуткое вращение, невероятным, словно за миллион раз отработанным до полного автоматизма, движением асунул оружие сзади под пиджак, за брючный ремень. — Чёрт, девочка моя, прости, я же сказал – я не в форме и не в настроении. Но всё равно – каким же мусором у тебя набита голова, просто с ума сойти.
— Я боюсь тебя. Такого – ужасно боюсь. Ты чудовищные вещи говоришь… Я не знаю, как это назвать!
— Никак не называй. Нашли мы с тобой тему для бесед, тоже мне. Пойдем лучше, перекусим.
— Гур!
— Я уже скоро восемнадцать лет Гур. И я больше не хочу пережевывать политическую жвачку. Потому что я… Чёрт, зайчишка, действительно довольно. Давай не будем ссориться. Я просто обещаю тебе, что когда-нибудь мы обязательно всё обсудим.
— Всё?
— Всё.
— Слово?
— Да.
— Хорошо. Тогда идем ужинать.
* * *
Вернувшись в Москву, Гурьев, проводил Ирину и целый день бродил один по городу. И вернулся домой лишь под вечер. Когда он вошел в комнату, мама сидела за швейной машинкой в круге света, отбрасываемого настольной лампой. Повернувшись на звук его шагов, она облегченно улыбнулась и, убрав со лба волосы, отложила шитьё:
— Гур, это ты, слава Богу! Я уже начала волноваться.
— Я в порядке, мамулечка.
Она внимательно всмотрелась в его лицо, и вновь в глазах её плеснулось беспокойство:
— Нет. Что с тобой?
— Ты только не волнуйся. Это имя – Полозов Константин Иванович…
Мама поднялась стремительно, не дав Гурьеву закончить фразу и оттолкнув столик со швейной машинкой так, что тот ударился о стену:
— Ты… Боже, он что – жив?!? Ты… ты видел его?!?
— Да. Он остался в живых вместе с еще пятью матросами, был в плену. Он узнал меня, когда я в книжках копался, на набережной, помнишь, — это у канала Грибоедова.