— Опусти в ящик, вон там.
— Что Вы, реб Ицхок, зачем вам такие деньги через кассу проводить. Отпустите людей, поговорим с глазу на глаз.
— Хорошо. Пойдём-ка ко мне, реб Янкель.
Они поднялись на второй этаж, в маленькую комнату с единственным узеньким окошком. Раввин переложил книги со стула, усадил Гурьева, присел сам:
— Давно твой дедушка умер, зихроно ливрохо [62] (иврит) — устойчивая формула, которой верующие сопровождают упоминание об уважаемом усопшем. ]?
— Двадцать один год, ребе.
— А родители?
— Это отдельная история. Как-нибудь в другой раз. — Гурьев достал из кармана конверт и, положив на стол, чуть подтолкнул его к раввину. — Тут десять тысяч. Зима скоро, она здесь, конечно, не такая, как в Москве, но – и дрова нужны, и кое-что ещё по мелочи, наверняка. Если будут трудности – обращайтесь без церемоний, помогу, чем смогу.
Раввин посмотрел на конверт с некоторым ужасом:
— У нас небогатый шул, [63] реб Янкель, это большие, очень большие деньги для нас. Я редко читаю газеты, реб Янкель – учителям так существенно подняли жалованье?
— Жалованье – слёзы, ребе, — рассмеялся Гурьев, — а деньги берите смело, никакой гнивы [64] за ними нет, я их – скажем, выиграл. В лотерею. Я понимаю, реб Ицхок, вы меня видите впервые, но иногда так бывает – именно первое впечатление оказывается верным.
— Спасибо, реб Янкель, — поколебавшись ещё мгновение, раввин с достоинством взял конверт и положил в ящик стола. — Дай Бог тебе не знать горя за твою щедрость. А где жить, у тебя есть? Я могу тебя в дом к хорошим людям нашим устроить, будет кошер [65] всегда, и возьмут недорого, со своего?..
Гурьев махнул рукой:
— Я такой великий цадик, [66] ребе – не стоит. Я уже устроился. Мне удобно.
— Не годится еврею есть что попало, если можно соблюдать.
— Ещё раз спасибо за заботу, реб Ицхок.
Раввин всё понял и решил больше не настаивать:
— Хорошо, как знаешь, реб Янкель. Ты сможешь приходить на молитву?
— Нет, — улыбнулся Гурьев. — Разве что, когда занятий не случится, заскочу разок-другой к криас-Тойре. [67] А на праздники, на Изкор [68] – зайду непременно.
— Как же ты устраиваешься в школе, ведь там пишут в шабес? [69]
— Ну, реб Ицхок, — Гурьев вздохнул. — Я же апикойрес. [70] Это моя страна, я здесь живу, с этими людьми, с моими людьми, с моими детьми. Мне их, детей, учить надо, а не думать о субботе. Я знаю, вам это не нравится. Только у меня свой путь. Совсем не еврейский, но мой.
— Ты неправильно говоришь, реб Янкель, — раввин покачал головой.
— Правильно, ребе. Для меня – правильно. Законы – законами, но мой отец – дворянин и русский морской офицер, который погиб, сражаясь за эту страну. Да и ещё столько всего! Об этом – как-нибудь в другой раз. Их, мне видится, будет у нас немало. Поэтому здесь моё место. Не в синагоге, не в ешиве. [71] Не в Эрец Исроэл. [72] Тут.
— Да, реб Янкель, — раввин вздохнул. — Мир совсем спятил – бедные идише мэйдэлах. [73] Что говорить.
— Если бы всё было так просто, ребе, — Гурьев усмехнулся, — я понимаю, вы не могли знать. Правда, мне повезло с учителями, чего нельзя сказать о многих других. Наверное, неспроста мир сошёл с ума, и не только идише мэйдэлах кинулись искать счастья на стороне. Многие – очень многие. И кажется беднягам, будто они гордо реют, как буревестники, чёрной молнии подобны, как стрела, пронзая тучи. Такое время, ребе. Такой век на дворе. А на самом-то деле они просто болтаются, как дрек [74] в проруби. А мне нужно защитить и научить детей. Кого ещё можно научить. В том числе и тому, что поступать правильно – это поступать так, как хочешь, чтобы поступали с тобой. Вот ведь что главное, реб Ицхок, и вы знаете это наверняка не хуже меня.
— Дай-то Бог, чтобы ты оказался прав, реб Янкель. Один Кадош Боруху [75] знает, что из всего этого будет.
— Что-нибудь обязательно будет. А семья у вас есть, реб Ицхок?
— Я вдовец. Сыновья учились в ешивах в Лемберге [76] и Вильно, [77] потом – эта революция. Сейчас трое в Америке, уже есть у меня снохи и внуки, а младший сын учится в Иерусалиме. Слава Богу, пристроены и, в общем, довольны. Звали меня к себе, да я как-то не собрался, а теперь, — раввин тяжело вздохнул, поправил ермолку. — Да и на кого я здесь людей оставлю? Что есть у этих алтерн идн, [78] кроме шула и разбежавшихся по всей стране детей, которые и писем-то не пишут, потому что они забыли мамэ лошн, [79] а их старики так и не выучились русской грамоте? Да и староват я уже, реб Янкель, чтобы что-то менять в своей жизни.