— Раздеть больного.
Сержанты не знали, то ли выполнять приказ, то ли нет, кто там знает, какое у старика звание — по штатской одежде не скажешь. Рыбуня перебирал когтями, делая полковнику легкий массаж поясницы и лишая его последних сил противиться корягинскому беспределу. Впрочем, оставалась надежда на то, что дед раздевает его не с целью порки, а для какого-либо еще пока что научно не объясненного явления, за злоупотребления каковыми явлениями и провел в свое время десять лет там, где положено, но потом более или менее насчет явлений унялся. Явлениями считалось дедово лечение, грубо знахарское, никогда не было известно, что учинит дед, но имелась гарантия, что лечение это поможет, да и вообще можно было хоть сейчас посчитать это делом чисто семейным; полковнику было настолько плохо, что — как ему думалось — все равно хуже дед уже не сделает. Полковник почувствовал, что лежит на полу, сперва с него снимают Рыбуню, потом форму, потом исподнее. Дед сходил в свою комнату, вернулся с куском капронового каната и чудовищного размера киянкой. С юношеской легкостью захлестнул он петлю вокруг вделанной под потолок прихожей трубы, обычно служившей насестом попугаям, когда самцов выгоняли в прихожую по тем или иным причинам. Потом дед приказал сержантам, как сподручней закрепить другой конец каната на щиколотках голого полковника. Потом велел потянуть, и помраченный рассудок Игоря Мовсесовича вдруг осознал, что тело, в коем он пока размещается, подвешено за ноги, притом довольно высоко. Полковник вспомнил глупое слово «однопотолокий», — наверное, потому, что к потолку был сейчас подвешен. Оставалось надеяться, что не навсегда. «Радикулит разве так лечат? плаксиво подумал полковник. — Баралгин тогда на что?»
Дед Эдуард велел сержантам отойти, взял киянку, размахнулся и с громким хрустом врубил полковнику куда-то в район копчика. За первым ударом последовал второй, в какое место, сержанты уже не заметили; от первого удара тело стало вращаться вокруг своей оси, от второго свое вращение еще убыстрило. Тело, правда, форму буквы «г» явно утратило, выпрямилось тело, но далеко не было ясно, теплится в нем еще жизнь или уже нет. Тело вращаться перестало, как бы подумало, потом донельзя закрученный канат решил вернуться в свое изначальное состояние: тело, все ускоряясь, стало вращаться в обратную сторону. Повращалось и остановилось. Дед сел на галошницу и утер пот со лба.
— Можно снимать.
Сержанты отвязали полковника и бережно положили его на пол. Признаков жизни Аракелян не подавал. Дед подошел и потыкал его носком тапочки. Потом достал сигареты, — вообще-то он не курил, но сержанты этого не знали. Слегка покряхтывая, Эдуард Феликсович присел на бесчувственное тело и раскурил одновременно две сигареты, думая при этом, что именно так в молодые годы он смущал сердца доступных девушек в далекой Европе, а вот теперь, напротив, делает это человеческого здоровья ради. Затянулся дважды, а потом одновременно погасил обе сигареты о тело полковника, близко друг от друга, где-то в районе надпочечников. Полковник оказался живым и взвыл.
— Вставать будем? — осведомился дед, не думая вставать сам.
— Это же… — полковник разразился армянской речью; в том, что ни единого цензурного слова в ней нет, не было никаких сомнений. Деда подбросило несколько раз: полковник пытался встать. Наконец дед соизволил подняться, полковник вскочил. Поток брани оборвался, ибо от радикулита не осталось и следа, даже боли от ожогов не было.
— Радикулита у тебя нет. Прошел навсегда! Нешто я кому когда что плохое сделал?..
Голый полковник смотрел на тестя с ужасом и сомнением.
— Можете идти, — кивнул он наконец-то сержантам. Те спешно исчезли, но еще успели расслышать из-за закрывающейся двери голос старика:
— С тебя пять рублей за лечение.
Полковник молча вынул из кармана брюк двадцать пять и подал тестю. Тот аккуратно вынес ему сдачу, к этому времени полковник уже почти оделся. От радикулита и в самом деле не осталось и следа, но было Аракеляну столь же неуютно на белом свете, как и при радикулите.
— Эдуард Феликсович… вы знаете про Ромео? — наконец выдавил он. Дед посмотрел на него обычным угрюмым взором.
— Знаю… Георгий докладывал. Пустяки все это, Игорек, знаю я все эти современные браки, сегодня поженились, завтра развелись… Несерьезно это все… Философически на все смотреть надо…
— Эдуард Феликсович, Георгий вам все сказал?
— Сказал, сказал… Я бы на твоем месте радовался, а не дрожал коленками и не зарабатывал радикулита, который, чтоб ты знал, если он на нервной почве, как у тебя, никто, кроме меня, лечить не станет, а я не вечный. Ты что, хотел, чтоб тебе сразу внука-другого подбросили от неудачной женитьбы? Как ты мне?.. Тут хоть этого не будет. Эх, дети, дети…
Дед, шаркая подошвами, ушел в свою комнату, полковник оделся и посмотрел на себя в зеркало. Ну откуда у мальчика такая странная склонность, влечение к мужчинам? Вдруг вспомнил свою жену в молодости. Вот оно! Все чертово корягинское! Все! Вот он, корень зла! Мать тянуло на мужиков, так теперь и сын туда же! Потом спохватился, вспомнил, кто у жены сестра, потом — кто у сестры муж, потом — кто у сестер отец. Полковник перевел взгляд на Рыбуню, и вдруг его охватило нестерпимое желание взлететь туда же, на жердочку, сесть рядом с Рыбуней, чистить перышки и вырабатывать философский взгляд на жизнь, плевать на все на свете. А то день нет ничего, два нет ничего, потом вдруг — бац, тархунное право, три микрофона, голубое поле и ты уже не хозяин в своем доме. Ох и жизнь!
К вечеру над Москвой сгустились тучи, пошел долгий теплый летний дождь. Тучи пришли с запада, перевалив через Карпаты. В совершенно противоположном направлении в эти часы двигалась группа Гаузера; она собиралась рассредоточиться в районе Шацка и понемногу двигаться к юго-западу, намереваясь приступить к поискам детей майора Рампаля. Гаузер обосновался в Шацке, прикрывать гипнозом здесь было никого не нужно, он в единственном ресторане перебирал один за другим местные напитки, изучая — нельзя ли с помощью какого-нибудь из них быстро освоиться с украинским языком, на другом тут вообще не разговаривали. К полночи он сделал сотрудникам ресторана наваждение, изобразил себя зеленым слоном и важно пошел на улицу. Бюллетень ван Леннепа безусловно предсказывал, что все тринадцать поросят в руки не дадутся. Удастся собрать только двенадцать поросят. Тогда зачем приказывают, когда все равно не выйдет? Будь они все прокляты, кругом одни сифилитики да педерасты употребленные. Бе-э.
Если кто-нибудь гулял в это время рядом и Гаузера в таком обличье возле городской стоянки автобусов видел, то наутро об этом видении вряд ли кому рассказывал: лежит себе такая туша зеленая с хоботом и звуки делает неприличные. Вульгарные, если правильно выражаться. А когда рассвело, Гаузер встал, отряхнулся и попытался с помощью хобота напиться из канавы. Это оказалось невозможно, потому что на самом деле у него хобота нет, это только другим так кажется. Гаузер выматерил по-венгерски всех этих других, уж не могут и хобота человеку сообразить, когда нужно, и медленно побрел к своей группе, которая ночевала где-то за городом. Даже и свиней-то эти грязные свиньи без него пасти никак не научатся. Не говоря уже о том, чтобы этих свиней хотя бы найти. Бе-э. Бе-э.