Премьера нынче в стране, говоря начистоту, не было никакого. Формально пост генсека занимал дряхлый старец Дарий Шкипитарский, человек, удобный во всех отношениях, кроме одного: Дарий был столь дряхл, что, не дожидаясь инфарктной фабулы, мог ненароком помереть и сам по себе. Его пресс-секретарь в Кунцевскую больницу даже не заезжал, а все, что нужно сообщить, получал в приемной у маршала Советского Союза Ливерия Везлеева, а иной раз и у другого маршала, Георгия Шелковникова, в последнее время резко перешедшего с третьих ролей в правительстве на одну из первых: даже не став настоящим, не-советским генералом, решил Георгий Давыдович напоследок еще и помаршальствовать, благо Паша-импераша усмехнулся и пожаловал просимое, к тому же после исчезновения Ивистала Дуликова бронетанковый маршальский жезл остался без хозяина. Ни в какой танк Георгий Давыдович, конечно, не поместился бы, но приятно было ему забрать погоны сгинувшего бесследно врага. Шелковников помнил, что маршал это еще далеко не высший чин в империи: царь-царем, а канцлер, канцлер… Слово-то какое!
Встреча великого князя на перроне по щекотливости положения обречена была на известную камерность, даже опрощенность. Словно бы прибыл в Москву обычный знатный колхоз с Брянщины. Образцово-показательный, говорят, на ВДНХ его поселят в павильон, видать, «Космос», он самый большой, да и успехов в смысле космоса что-то давно уже никаких нет, поселят весь колхоз в тамошнее пространство, пусть он показывает, что умеет выдающегося. Так что встреча села-колхоза на Киевском вокзале была возложена на личного представителя маршала Шелковникова, полковника КС Игоря Мовсесовича Аракеляна. Тайна букв «КС» оберегалась чуть ли не тщательнее всех иных государственных тайн, едва ли пять человек, в их числе почти одни только члены корягинского клана, знали их настоящее значение: «Кулинарная Служба». О присвоении именно такого чина взамен предложенного генерал-майорства ходатайствовал сам Аракелян, и Павел, уже вкусивший разок-другой под строжайшим присмотром Тони от деликатесов полковничьей экономической кухни, таковую просьбу удовлетворил, усмехнувшись. Спокойствия своего, правительственного и государева ради Ливерий Везлеев нафаршировал Москву войсками, притом теми самыми, которые так запасливо сконцентрировал на Валдайском плацдарме сгинувший Ивистал. Войска безропотно подчинились министру обороны, как только убедились, что преемника своему черному делу мятежный маршал не оставил никакого. Форму большинству офицерского состава выдали уже новую, голубую или оранжевую. Так что вряд ли кого-то могли удивить погоны Аракеляна, на которых вместо трех звездочек красовались три витых палочки, нет никому дела до того, что это шампуры. Ну а необходимость кулинарной службы в обновленной Российской Империи была самоочевидна. В недалеком будущем Аракелян рассчитывал занять пост ректора Военно-кулинарной академии при Генеральном штабе.
Завидя на перроне своего бывшего псевдоначальника, сменившего ныне род войск, Сухоплещенко соскочил с подножки и откозырял. Синий мундир подполковника личной Его Императорского Величества Гвардии сидел на нем как влитой, без единой складки, да и сам подполковник был неизменно по-малороссийски элегантен в любом мундире или вовсе без такового, — так что сношарь в своих эполетах должен был смотреться рядом с ним, как чучело гороховое, однако происходило совсем обратное: ни один мужчина рядом со сношарем даже называться-то мужиком не имел права, это и слепому ясно было. Это с первого взгляда ясно стало и Аракеляну, и он с удовольствием подумал, что наконец-то хитрожопый хохол бледный вид имеет. Сношарь на кавказского полковника поглядел с большим сомнением, ничего не сказал и ни шагу навстречу не сделал, однако пропустил вперед Палмазеиху. Та, несмотря на свои шестьдесят не то с гаком, не то без гака лет, по-боевому взяла на караул, лихо оттягивая носки сапог, промаршировала в развевающейся телогрейке перед голубым почетным строем и отдала Аракеляну честь. Тот уже давно ничему не удивлялся, подал знак, и духовой оркестр грянул «Прощание славянки». Сношарь тоже прокосолапил мимо караула, ни слова Аракеляну не сказал, буркнул только в пространство: «Куда?..», примерился так и эдак, на переднее сиденье и на заднее, избрал для спокойствия все-таки задний вариант и влез в личный свой, Павлом специально выделенный ЗИЛ, — впрочем, машине этой скоро предстояло переименование в ЗИП, завод, таковые выпускавший, был уже по-тихому переименован в «имени П.Петрова». Аракелян сношарю не понравился. Черный какой-то, весь из себя думает и закваска в нем не своя, не романовская, не свибловская, не сношарская. Не может с такого мужика настоящей радости бабам получаться.
Не отъезжали очень долго: сношарь ждал, что погрузят на другие машины его личный скарб — Кокотовну, понятное дело, в отдельную «волгу», еще полуроту женской охраны, корзины со свежими, снесенными в поезде яйцами, которые Пантелеич на воскресную баню собственным телом заработал, еще кой-чего, хотя, вообще-то, основные вещи из нижнеблагодатской избы перебросили в Москву вертолетами заранее, чтобы к приезду был как есть готов Никите Пантелеевичу домашний уют. И к тому моменту, когда длинный кортеж наконец повлекся по наглухо оцепленным улочкам из тех, что поуже, — пронеси Господи, показать великому князю Калининский проспект, даром что почти уже переименованный в Калиновый, в честь сгоревшего моста через Смородину, — к бывшей улице Разина, нынче уже известной как улица Дважды Великомученицы Варвары, и время настало, в общем-то, обеденное.
Москва и на этих улицах, и на всех других жила своей обычной полоумной жизнью и по случаю излишней нафаршированности милицией не чувствовала единственно реальной — кроме неожиданного снижения цены на появившиеся в магазинах дрожжи — происходящей в ней перемены: не замечала Москва, как неуклонно тает и уменьшается до пренебрежимо малой величины количество наличной советской милиции. Водка не дорожала: Павел даже думать о повышении цен на нее запретил, он-то, историк, отлично знал, что любое антиалкогольное движение сверху приведет к тому, что верхи станут самыми низами, а низы, еще того хуже, верхами, все это отлично разобъяснил древнекитайский философ Лао-цзы, ничего с тех пор не изменилось, — а что милиционеров меньше стало, так ведь и они люди, пьют, как все, небось — так, наверное, думали те, кто вообще о существовании милиции еще помнил. Москва, да и вообще Советский Союз, доживали свои последние дни при старом названии, старом флаге, старом гербе, старом гимне, при очень-очень старом, хотя и новом генсеке. Что все это вот-вот переменится — догадывались единицы, но и те, как водится у русских людей в последнюю тысячу лет, все равно ни во что не верили, и уж во всяком случае не верили в то, что может стать лучше. Ибо, как ни крути, русскому человеку не может быть лучше никогда. Ибо, как справедливо заметил один очень умный человек, у русского человека всегда плохое настроение. Что в России ни происходи — происходит оно только по этой причине.
По Москве при этом многие ходили и многое ходило. Ходили по ней, как обычно, слухи о повышении цен на путевки вокруг Европы и на яйца, и слух о понижении цен на портвейн по два семьдесят; ходили военные в старых и новых формах, строем, с песнями и без песен, а также организованными группами на экскурсию и одиночками по бабам, и еще на Соколиную Гору на анализы по поводу страшной болезни, которой заболела капиталистическая система и которой социализм боялся; ходили сплетни об Алле Пугачевой, которая теперь всю концертную программу исполняет спиной к залу, потому что рыдает; ходил слух о том, что скоро посреди Манежной площади в честь чего-то очень важного зажгут вечный бенгальский огонь, не то мы просто введем войска в Бенгалию, потому что из Белуджистана мы их выведем, нас там бьют и, в общем, делать там не хрена; ходили, конечно, анекдоты, в первую очередь самая популярная серия о дириозавре, ну, потом про Василия Ивановича, про Красную Шапочку и опять-таки про Аллу Пугачеву; ходили по Москве ее удивительные коренные жители; к примеру, презрительно минуя блочные дома, часто брел в дома кирпичные молодой человек с бородкой полумесяцем и кожаной сумкой, из которой торчал валенок, вставленный в другой такой же, и встреча с этим человеком сулила много хорошего, но лишь хорошим людям; а по пятницам неуклонно ходил в церковь некий другой человек, иудей от рождения, но крещеный, и тем самым являл собой ходячий синтез тезиса и антитезиса; ходили также разнообразные шпионы, посещая условные точки и явочные квартиры, например, чуть ли не ежедневно резидент сальварсанского режима Авдей Васильев, еще недавно доглядавший маршала Ивистала, а нынче без успеха пытающийся уследить за подселенной во флигель выморочной Ивисталовой дачи ясновидящей женщиной Нинелью и ее ручной свиньей Доней, встречался с алеутом-сепаратистом, который в Москве чукчу изображал и сам чукчанские анекдоты сочинял, по имени Клюль Джереми, — встретиться им удавалось далеко не всегда, а когда и удавалось, то сказать друг другу было в общем-то нечего, информация у обоих была одинаковая, и они, чтобы убить время, распределяли между собой места и портфели в будущем правительстве независимой Аляски, создание которой безапелляционно предсказывал президент Хорхе Романьос; ходили также концентрическими кругами вокруг метро «Свиблово» два старика, Корягин и Щенков-Свиблов, тяжко вздыхая из-за того, каким новостроечным дерьмом оказалось загромождено древнее поместье, ибо условие, ими поставленное, было исполнено: через сложное посредничество императора Павла, Джеймса, Джексона, Форбса и ван Леннепа удалось убедить дириозавра разбомбить проклятую столицу Ливии, вонючий город Триполи, исполинскими яйцами; на сорок третьем яйце диктатор террористского гнезда угрюмо капитулировал и выдал пленника, после чего чуть живой люксембуржец был переправлен на родину, прямо в объятия великого герцога, — и вот теперь приходилось держать свое обещание, принимать назад родовую вотчину, Свиблово, в котором за три дня блужданий старики не нашли ну буквально ничего, мало-мальски радующего душу, и Щенков начал сокрушаться о том, что он, предположим, не Останкин, не Царицын, на худой конец, даже не Голицын; дед же Эдя тоже сокрушался, но не так сильно, ибо последняя порция попугаев продалась у него вся с ходу и по новой, повышенной цене, всю ее купил некий мулат из Латинской Америки и еще заказал, а привезенное непутевым внуком яйцо уже развылупилось, и вылезло из него далеко не худшее, что можно было ожидать, бойцовый петух там оказался, и дал дед петуху язвительное имя Мумонт, и оставил жить в учебно-попугайном чулане до выяснения своего к петуху отношения; грустно было Эдуарду Феликсовичу лишь оттого, что с одной стороны друг-броненосник, с другой старший зять, а с третьей Павел Романов прицепились к нему, как три банных листа к заднице, чтобы он титул на себя возложил, и раз хочет он такой получить в Крыму, то вот есть свободное звание хана Бахчисарайского, можно получить хоть сию минуту вместе с тамошним старым дворцом, очень хорошая выйдет попугайня, только окна надо будет по старому образцу переделать, а-ля сношарь, потому что императрица Екатерина со злости, что настоящего сношаря себе найти не может, там окна новые прорубила и дворец изуродовала, — ну а дед ханом становиться стеснялся; слонялся по столице досрочно выкарабкавшийся из лагеря малосрочник Хуан Цзыю, новый министр проводил амнистию за амнистией, он освобождал лагеря для новых постояльцев, Хуана именно в Москву направили директивой из Пекина, не то еще откуда ему там команды посылали, и искал он пропавшего императора Михаила, неизвестным образом бежавшего из перевоспитательного дома в Западном Китае; искал он еще и незаменимого Степана Садко, ибо и этот сбежал куда-то, и не иначе, как сюда, в Москву, поближе к Минздраву, — а за Хуаном ходила с тремя детьми мал мала меньше верная Люся и размышляла, как бы ей сказать мужику о том, чтоб скорее дворником устраивался, потому что сейчас этой категории теплый подвал под жилье дают, и о том, что четвертое дите уже встало в планы, и еще размышляла, что же она об этом российском бардаке может доложить маньчжурскому правительству в изгнании, чьи интересы она представляла в оном бардаке; также ходили по Москве и потоки почти легального, типографским способом отпечатанного самиздата, преимущественно на темы Дома Романовых, всякие не особенно убедительные воспоминания Пьера Жийяра о последних днях царской семьи младших Романовых, а также размышления знаменитого романиста Виталия Мухля о том, как открылось ему в озарении, что все Романовы всегда только и делали в России, что шпионили; хорошо перепродавались труды лауреата Пушечникова, но с ними успешно конкурировал роман Освальда Вроблевского «Анастасия», его тоже потребляли за милую душу, особенно женщины; раскупалась также и наглухо запрещенная книга Абдуллы Абдурахманова «Заговор несправедливых», в которой автор как пить дать обещал, что в случае реставрации Дома Романовых, какого угодно, хоть младшего, хоть Старшего, ни Западная Европа, ни Горная Тува ничего хорошего от этого могут не ждать, наконец, ходили, затмевая популярностью все перечисленное, книги Евсея Бенца сериала «Ильичиада», за одно лишь хранение которых органы правосудия все еще давали три года, несмотря на то, что две сотни экземпляров «Ильичиады» маршал Шелковников уже украсил дарственными надписями с завитушкой: «С дружеским приветом — Евсей Бенц», один экземпляр был подарен Павлу Романову, — ну, конечно, ходила еще книга Эдмунда Фейхоева о бедственном положении негров в СССР, а также ходил по своей квартире — а не по Москве — советский негр Мустафа Ламаджанов и увлеченно стряпал новую книгу на новую тему, согласованную с шефом, — за эту удачную тему по распоряжению Шелковникова Мустафа был награжден благосклонным визитом двух конькобежек из Большого театра; еще ходили по Москве два десятка наконец-то отпущенных, после года превентивной отсидки, вокзальных инвалидов, про которых, по полной их ненужности, за этот год просто никто не вспомнил, теперь они снова предлагали услуги пассажирам-бедолагам, и те, случалось, к этим услугам прибегали, чтоб уехать куда подальше из паскудной Москвы, где того гляди чего-нибудь случится; ходили, наконец, многочисленные эс-бе во главе с незаменимым вождем Володей и его новой подругой, ирландской терьершей Душенькой, — эс-бе ходили, почти уже не опасаясь отлова, потому что министерство коммунального хозяйства было строго-настрого предупреждено о необходимости умножения поголовья служебно-бродячих в свете необходимости хорошо вынюхивать, нюхая подчас такое, что и не всякая собака нюхать согласится, и, если вы этого сами нюхать не хотите, то будьте любезны собачек беречь, — эс-бе и нюхали, и размножались вволю; наконец, совсем не ходил, а сидел на телефоне вот уже больше года некто абсолютно неизвестный, методично перелистывая большой телефонный справочник Москвы, звоня всем подряд, всем, всем, всем, и настойчиво предлагая купить незадорого крест чугунный намогильный и еще большую гирю, тоже чугунную, но желтую, требовал ультимативно и безрезультатно.