Ну а с другой стороны Североамериканский материк сотрясали волнения невесть откуда взявшихся сепаратистов: эскимосы и атапаски Аляски уже провозгласили где-то в центре этого сорок девятого штата США независимую Юконскую Республику. Запрос ван Леннепу — что же из этого дела будет посылать было боязно. Без ясновидящего все было видно очень ясно. Лучше ведь иной раз будущего не знать, особенно тогда, когда может оно оказаться неприятным. Интересно, под чей скипетр эта Юкония запросится — под российский или под гренландский? А много ли разницы, оба московской выделки. Куда ни плюнь — везде эти русские. Вертолет, телевизор, Бруклинский мост — ведь они, именно они это все американцам подарили. И даже эскиз однодолларовой купюры. Если бы в руках генерала был сейчас доллар, он бы его с омерзением отшвырнул. Как ему надоела Россия. Как он хотел в Китай.
Про другие концы планеты ничего утешительного сказать было тоже нельзя. Челночная дипломатия бородатого Хура Сигурдссона, худо-бедно, медленно-медленно, но зато неуклонно плывшего то в одну страну, то в другую, давала результаты: Хур объединял острова в океане в единую, все усиливающуюся федеративную империю, конечной целью этого формирования было присоединение всех к Сальварсану — на любых условиях. И Хур, и все удельные владыки знали, что бедных родственников Романьос не признает, — ну а уж обнаружься они, как в России, то наспех превратит их в богатых родственников, — и стремились к федерации одновременно сильной и богатой. Однако челночная дипломатия грозила дать течь: секвойя Хура основательно подгнила, и ему требовалось срубить новую. Вдоль всего западноамериканского берега Форбс разбросал наблюдателей, и при малейшем намеке на появление Хуровых агентов с топорами в опасной близости имелась инструкция: агентов хватать, доставлять в глубочайшие недра Элберта и там оставлять до лучших времен. Но еще вермонтский слепец говорил о том, что Хур своего добьется. И Форбс размышлял теперь — что это «свое» для Хура.
Было среди тревожных известий одно чуть обнадеживающее. Россия, как и прежде, не имела своего предиктора, и ван Леннеп утверждал, что в ближайшее время иметь не будет. Прежний их прорицатель, Абрикосов, которого в Элберте никогда не принимали всерьез, ибо тот уже много лет ничего не мог сказать с уверенностью, его великие посвященные мира сего сильно ободрали, когда он попытался ободрать их сам, — прежний прорицатель умер с полгода тому назад, а женщина-предиктор, появление которой ван Леннеп назначил на истекшее лето, Штаты не интересовала, так как ни с советской властью, ни с имперской сотрудничать не будет: потому что, во-первых, сумасшедшая, и во-вторых, себе на уме. Еще хорошо было в делах Элберта и то, что проблема пополнения оборотневых кадров оказалась полностью решена. Аксентович-Хрященко трудился, не покладая, так сказать, рук, в недрах горы же была оборудована специальная площадка молодняка для оборотенят. По достижении половой зрелости оборотенята могли по собственному желанию, — или по приказу начальства, — принять любой другой облик, в том числе и человеческий. С огромным интересом ждал Форбс оборотня-слоненка, которого меньше чем через полгода обещал принести скучающий на морковно-картофельной диете оборотень Лавери, — ему в образе слонихи любая другая пища сулила неприятности, он мог превратиться во что-либо принципиально отличное от пожилой слонихи, которую сейчас являл собою. Именно у этого слоненка должен был теоретически обнаружиться такой необходимый Соединенным Штатам, особенно после предательства Порфириоса, дар превращения в толпу.
Так что в целом дела Института Форбса шли лучше, чем международные. Огорчала генерала более всего тяжелая болезнь, постигшая чуть ли не лучшего из магов — господина раввина Мозеса Цукермана. Отчего-то с той самой ночи, когда в Москве тихо скончался от грохота майского салюта никому не нужный полковник-недопредиктор, захворал драгоценный маг. Именно этому больному сегодня собирался нанести визит Форбс, для чего требовалось подняться лифтами на добрых три километра, в высокогорный изолятор. Мысль о визите вернула дремлющего генерала в мир действительности, и он увидел, что дрессированный аист — всего один — по кличке Вонг в углу кабинета сменил ногу: значит, было сейчас три часа пополудни по Скалистому времени. Форбс оглядел кабинет и понял, что все прочие аисты были только грезой, наваждением. Впрочем, быть может, аисты-то были как раз на самом деле, а вот нынешняя якобы действительность — сном, приснившимся какому-нибудь одинокому аисту где-нибудь в Ханькоу на крыше бедной китайской фанзы, когда-то во времена династии Цинь?
Пора было навестить Цукермана, хотя великий негативный маг приходил в сознание лишь на несколько минут с промежутками в шесть часов, не более, и застать его в эти минуты просветления было бы еще больнее, чем слушать многочасовые путаные воспоминания, которыми заполнял Цукерман свои часы помрачения. По большей части он варьировал в них несколько историй из тех времен, когда работал в политотделе армий Южного фронта, — еще до того, как в пятьдесят первом в Берлине решил он сменить погоны советского майора на погоны майора американского. А в минуты просветления начинал Цукерман горько сетовать на проклятого советского махатму, клял себя за то, что прошлой зимой упустил газообразного мальчика-шпиона, погнавшись за бесполезным умением летать, и вот теперь мальчик все своему махатме наябедничал, и тот, чтобы сделать ему, Цукерману, грандиозные цурес, взял и умер, всучив ему, раввину, кроме своих гойских умений, еще и гойские свои помрачения. Цукерман плакал, ругался и требовал, чтобы все-все маги быстро сели в кружок и быстро воскресили этого советского неясновидящего полковника; Форбс уже запрашивал по этому вопросу Ямагути, ван Леннепа и Бустаманте. Ямагути побеседовал с охотно откликнувшимся Абрикосовым и передал, что тот назло всем жидам не только не воскреснет, а еще больше умрет, — смысла этого выражения медиум разъяснить не сумел. Бустаманте возразил, что лично он как маг стоит выше мелких националистских дрязг и если надо будет, то предиктор Абрикосов не только воскреснет, а еще и козлом прыгать будет. Слово осталось за ван Леннепом, и получилось, что Соединенным Штатам все-таки выгодней потерять своего мага. Россия предиктором все равно рано или поздно обзаведется, но лучше поздно, чем рано. Тогда Форбс наложил вето на воскрешение Абрикосова и тут же заработал чувство глубокой и неизбывной вины перед всеми евреями на свете. Даже собственную прогрессирующую подагру он перестал лечить; в высокогорном госпитале Элберта трудились только шаманы-целители из племени ирокезов, да несколько филиппинских хилеров, а Форбс желал лечиться только у евреев. Он приказал перебрать всех евреев со склонностями к волшебству, найти среди них специалистов по подагре и доставить в клинику в Элберте: как врачей он их нанять не мог, а вот половина вакансий для волшебников всегда пустовала. Но пока что ни одного найти не удавалось: врачи оказывались либо не евреями, либо не волшебниками, либо не специалистами по подагре. Дело еврейских врачей в Элберте стояло открытым, а подагра прогрессировала.
С большим трудом переоделся генерал в военную форму и доплелся до лифта, который перенес его на один из самых верхних ярусов Элберта. Там по коридорам сновали горбоносые люди в вывернутых медвежьих шкурах и с перьями в волосах. На плечи Форбсу тоже набросили вывернутую шкуру гризли и провели его в глубокий естественный грот, — там, освежая воздух, бил исторгнутый Тофаре Тутуилой родник, и посредине озерца, привязанный к ложу зачарованными лианами, возлежал бледный как смерть Цукерман и безостановочно бредил. В буйные мгновения маг пытался разорвать лианы, тогда вокруг него неслышно возникали ирокезские целители, замыкались кольцом и тихо начинали скандировать какое-то одно, неизобразимое европейскими литерами слово. Цукерман стихал, засыпал, и блики, бросаемые фонтаном, играли на его лысине, обрамленной седым венчиком былых кудрей.