Падре Михаэлис ехал, не обращая внимания на ужасные картины, которые время от времени возникали среди роскошной, буйной зелени местных долин. Он опасался только одного вопроса, который Симеони ему уже задал и на который он обещал ответить на обратном пути. Проехав довольно большое расстояние, он услышал цокот копыт лошади Симеони, догонявшего его, и понял, что момент наступил. Он вздохнул и стал ждать вопроса.
— Падре, — сказал Симеони, — вы обещали мне вести от Джулии. Я очень волнуюсь за нее и почти не сплю. Когда я смогу ее увидеть?
— Успокойтесь, Джулия вне опасности. Вы прекрасно знаете, что я ее освободил и спрятал в надежном месте, чтобы оградить от преследований.
— Я знаю и вечно буду вам за это благодарен. Она все еще в убежище?
Падре Михаэлис утвердительно кивнул головой.
— Да, в Париже. Я спрятал ее в доме друга, преданного делу ордена иезуитов. Вы увидите ее сразу же, как только французские войска будут выведены из Италии и вы сможете свободно вернуться в столицу. Думаю, это вопрос нескольких дней.
— Не знаю почему, но вот уже целый год она не отвечает ни на одно мое письмо, хотя было время, когда я писал по письму в день.
— Очевидно, из осторожности. Она боится вас скомпрометировать.
Михаэлис наловчился врать, не меняя тона. Он велел Лорану Виделю перехватывать всю поступающую и уходящую корреспонденцию и читать ее, а потом сжигать. Такое одиозное решение было принято, чтобы не рисковать безопасностью молодой дамы. По крайней мере, Михаэлис заставлял себя верить в такое оправдание.
— Скоро я ее увижу, и это будет самый счастливый день в моей жизни, — прошептал Симеони и отстал от иезуита, словно боясь, что излишняя назойливость помешает сбыться его мечте.
Они уже были в виду Сузы, когда заметили, что из города выехал пышный кортеж. Он состоял из пехоты, аркебузиров и лучников, но вид у всех был отнюдь не воинственный. Казалось, они что-то празднуют и поэтому с таким воодушевлением размахивают штандартами цветов Савойского дома и знаменами, украшенными французскими лилиями. Среди солдат виднелись священники в полном облачении. За ними шла толпа, выкрикивая приветствия в адрес тех, кого пока не было видно.
Удивленный Михаэлис остановил лошадь на невысоком холме поодаль от движущейся колонны. Симеони сделал то же самое и о чем-то его спросил, но иезуит не услышал. Колонну возглавляли нестройные ряды аркебузиров. Ими командовал всадник, закованный в стальную кирасу. Увидев путников, он подъехал к ним, поглядел на них сквозь щель в забрале и поднял забрало. Показалась небритая, грубая физиономия с косматыми бровями.
— Мы познакомились несколько месяцев назад, но вы, видно, меня не помните, — сказал он, обращаясь к Симеони. — Франсуа дю Плесси де Ришелье по прозвищу Монах.
— Я вас запомнил, — ответил Симеони без радушия, но и без враждебности. — Что это вы празднуете?
Ришелье показал на толпу за плечами.
— Мы не празднуем. Мы сопровождаем в Париж герцога Эммануэле Филиберто Савойского. Его брак с Маргаритой, сестрой его величества Генриха Второго, — одно из условий договора в Шато-Камбрезисе.
— А зачем вам столько вооруженных воинов, капитан? — спросил падре Михаэлис. — Мне кажется, дорога отсюда до Парижа не опасна.
Ришелье свирепо ухмыльнулся.
— Дело в том, что во Франции много славных шпаг и пороха. Настоящая война только начинается. Настало время гугенотов.
Капитан отсалютовал, опустил забрало и отъехал. Михаэлис заметил, как побледнел Симеони. Он не расслышал, что именно тот сказал, но общий смысл уловил:
— Мне надо немедленно увидеть Джулию.
А вот следующая фраза сомнений не вызывала:
— Мне надо что-нибудь выпить.
Михаэлис слабо улыбнулся.
— О, сейчас выпивка вам будет. Следуйте за мной. В Сузе полно таверн.
— Как вам это удалось? — воскликнул Триполи, врываясь в гостиную.
Должно быть, он нашел дверь открытой и вошел без церемоний. И это было неудивительно. С того дня, как ушла Жюмель, дом Мишеля пребывал в запустении, несмотря на все старания Кристины. Входная дверь зачастую всю ночь оставалась открытой.
— Как вам это удалось? — повторил Триполи. — Вы не человек, вы сущий дьявол!
Мишель отложил тетрадь, куда что-то записывал, пользуясь короткой передышкой, которую ему дали дети, и ошарашенно посмотрел на друга.
— Как мне удалось что?
— С такой точностью предвидеть смерть короля!
У Мишеля перехватило дыхание.
— Как? Он умер? Я знаю, что он ранен на турнире.
— Умер! Умер! Вот-вот повсюду разнесется траурный колокольный звон.
— Бедняга… Мне очень жаль, — почти машинально произнес Мишель.
— А мне ни капельки не жаль. Он был скотина и мерзавец.
Триполи поднял кулаки, словно хотел бросить вызов тени монарха.
— Но нам сейчас это неинтересно. Нам важно, что вы предвидели событие в мельчайших деталях.
Если бы Мишель не был так подавлен, он бы воспринял это признание с гордостью. Но он всего лишь неохотно кивнул головой.
— Да, теперь я вижу, что так оно и есть. Достаточно будет заменить ячмень на пшеницу…
Триполи вытаращил глаза.
— Вы о чем? Оставьте в покое злаки! Я говорил о тридцать пятом катрене первой центурии ваших «Пророчеств». Я выучил его наизусть, ибо он войдет в историю:
Le lyon jeune le vieux surmontera
En champ bellique par singulier duelle:
Dans caige d'or les yeux lui crevera:
Deux classes une, puis mourir, mort cruelle.
Молодой лев победит старого
В странном поединке в ратном поле.
Проколет глаз сквозь золотую клетку:
Из одного станут два, затем — мучительная смерть [20] .
— Потрясающе! Потрясающе! — заключил Триполи и упал в кресло, словно энтузиазм лишил его сил.
Мишель постарался собрать все свое внимание.
— Извините, но я не понимаю. Где здесь намек на Генриха Второго?
— Вы что, издеваетесь? — с подозрением спросил Триполи и подмигнул. — Да нет, я понял, это вы меня испытываете. Ведь ясно как божий день, что два льва, из которых один победил другого, это Генрих и его соперник на турнире двадцать девятого июня, граф Габриэль де Монтгомери. Он действительно ранил короля в глаз, проколов ему золотое забрало шлема, которое вы называете caige, намордник. Теперь Генрих мертв и горит себе в аду. Вы называете его смерть жестокой, а я считаю, что он умер слишком быстро. Что вы мотаете головой?