Падре Михаэлис сглотнул. Он прекрасно знал, что его собеседник не примет никаких оправданий: его интересуют только рациональные мотивы поступков. Эти рациональные мотивы он и постарался собрать в нескольких словах.
— С некоторых пор Салон стал эпицентром католического сопротивления засилью гугенотов. Из этого города происходят военачальники гугенотов: Триполи, Мованы и прочие. Поэтому я именно там попытался внедрить модель, которую теперь внедряю в Лионе и по всему Югу.
— Полагаю, это модель конгрегаций.
— Именно так. У гугенотов надо отобрать поддержку состоятельных классов, третьего сословия. Не бедняки вершат историю, как вы сказали, а богатые. Я представить себе не мог, что тем, кто победнее, тоже выгодно объединиться. Полагая, что суровых духовных упражнений будет достаточно, чтобы соединить разные сословия, я допустил самую большую ошибку.
— Предоставьте мне судить о величине ваших ошибок.
Тон падре Лаинеса сделался еще суше.
— Идея конгрегаций хороша, но преждевременна. Это верно, что гугеноты пользуются популярностью у буржуа и дворян, но своей сегодняшней силой они обязаны симпатиям большой части аристократов. Третье сословие важно, я не спорю, но монополия на владение оружием все еще принадлежит знати. В теперешних условиях преимущество войны очевидно, а орден иезуитов должен всегда приспосабливаться к обстоятельствам.
— Да, падре, но не думаю, чтобы грубая сила…
— Какая грубая сила? Или вы полагаете меня ее поборником?
И падре Лаинес поднял плечи с таким видом, словно дал пощечину собрату.
— А знаете, чем я занимался, пока вы теряли время в Салоне? Я внедрил нашего человека среди советников Антуана Бурбона, короля Наварры. И он дал понять этому жалкому монарху, что Филипп Второй не одобряет его благосклонной позиции по отношению к гугенотам. И никогда не вернет ему той части его владений, которая оккупирована испанцами, пока он не разведется с нераскаянной еретичкой Жанной д'Альбре. Знаете, что за этим последовало?
— Нет, — пробормотал падре Михаэлис, — у меня нет информации.
— А должна быть, особенно у иезуита, на которого возложена большая ответственность. Антуан де Бурбон развелся с супругой, к тому же старой и некрасивой. Он заключил соглашение с Гизами и принцем Конде и с этих пор сражается на стороне католиков. Он, конечно, полный придурок, но многие аристократы из его свиты под влиянием королевского имени и ранга последуют его выбору.
Падре Михаэлис, хоть и был выбит из колеи, не смог удержаться и прошептал:
— Восхитительно!
— Да на что мне ваше восхищение? Всем этим должны были заниматься вы, вместо того чтобы терять время в Провансе. Если бедняки не делают историю, а богатые только собираются ее творить, то аристократы уже вовсю ее творят. Именно ими нам и надо заниматься, не упуская из виду остальные сословия.
Падре Михаэлис почувствовал себя, как бледная от нечистой воды креветка, что корчилась возле его ног. Он склонил голову.
— Что я должен сделать, чтобы заслужить ваше прощение?
— При чем тут мое прощение? Мы действуем не из личных побуждений, и не я вас рекомендовал, а церковь.
Лаинес поднял указательный палец.
— То, что вам предстоит, легко на словах, но очень трудно на деле. Масштабно мыслить, намечать проекты с размахом и с размахом их осуществлять. Вы готовы к великим свершениям?
— Не знаю.
— И я не знаю, но вам дана последняя возможность. У вас есть доверенные люди при дворе?
Михаэлис был озадачен.
— Ну… на нашей стороне были кардинал де Турнон и кардинал де Лорена. Но первый находится при смерти, а со вторым вы только что… попрощались.
— Я не имел в виду заметные имена. Королеву-мать подтолкнули на путь толерантности Оливье, л'Опиталь и прочие советники вроде них. Нам нужен… вам нужен кто-нибудь, кто близок к королеве в повседневной жизни и смог бы влиять на нее исподволь. Исповедник, придворная дама или на худой конец какой-нибудь астролог из тех, что она собрала вокруг себя…
Михаэлис немного помолчал, потом кивнул.
— Да, кажется, я знаю, кто нам подойдет.
— Отлично. Политика толерантности есть абсурд, но было бы ошибкой истреблять ересь с таким фанатизмом, как доминиканцы или францисканцы. Если они начнут действовать умнее и установят желанный Гизам террор, гражданская война действительно превратится в тотальную. Гугеноты будут хвастать своими мучениками и представляться народу как катакомбные христиане, целомудренные и гонимые. И помешать этому можем только мы, иезуиты. Но воздействовать на власть имущих нам надо, заставая их врасплох. Не знаю, ясно ли я выразился.
Падре Михаэлис согласно кивнул. Разговор был окончен, и падре Лаинес поднялся. Михаэлис тоже встал, но ему надо было выяснить еще один очень важный вопрос. Он откашлялся и сказал:
— Если кардинал де Лорена покидает сцену, то Франция остается без инквизиции. Это опасно, учитывая, что мы хотим добиться для католицизма такого же могущества, как в Испании.
На мясистом лице Диего Лаинеса появилось несвойственное ему ироническое выражение.
— Вот забота, типичная для бывшего доминиканца. Скорее всего, кардинала заменит инквизитор де Муши, довольно посредственная личность. А что, вы все еще метите на эту должность?
— Поверьте, падре, не из личных мотивов. Я верю в контроль над сознанием путем спонтанной или насильственной исповеди.
— Как в случае с тем еретиком, который так мил вашему сердцу, с Карнесекки?
— Он сейчас во Флоренции. Несмотря на протесты великого инквизитора Гизлери, герцог Козимо принимает его как гостя. Но если Лион перейдет в руки гугенотов, он туда вернется.
— Хорошо. Я повторяю свое старое предложение: поймайте Карнесекки — и получите реальную возможность занять место руководителя Святой палаты. Учитывая, что в настоящей ситуации это еще имеет смысл.
С этими словами падре Лаинес ступил на мостки и сошел на берег, Михаэлис за ним. Они поднялись по лестнице и снова смешались с толпой, двинувшись в сторону видневшегося на вершине холма Сен-Женевьев монастыря, временной штаб-квартиры иезуитов.
Они уже подходили к холму, когда навстречу им попалась группа возбужденно жестикулирующих молодых людей с белыми шарфами на шеях. Один из них, с бледным заплаканным лицом, взобрался на груду камней на углу улицы и раскинул руки в стороны.
— Люди добрые! Парижане! — закричал он. — Случилось ужасное событие! В Васси люди Франсуа де Гиза напали на собрание безоружных реформатов! В живых не оставили никого: ни беременных женщин, ни детей! Убито около ста человек!
При обычных обстоятельствах прокламация гугенотов в явно католическом квартале вызвала бы гневную реакцию. Но юноша плакал, и резня, о которой он рассказывал, поражала воображение.