Посадив сынишку на руку, Валериола покачал головой.
— Вы уже рассказывали мне о своей практике в Монпелье, а потом в Агене. Но такие случаи распространения чумной эпидемии имеют место тогда, когда в городские амбары проникают в поисках пищи мыши с выжженных полей. Мой тезис не лучше других, но у него есть одно достоинство: он раскрывает причину заражения. А ваш тезис относится к симптомам. Извините, но это тезис вульгарной медицины.
— Для эмпирической медицины причина и симптом заражения составляют единое целое. Но возьмем город, вычищенный от крыш до погребов. Пойдут туда мыши? Нет, они не найдут ничего съестного. Но даже если они попадут в город и успеют кого-нибудь заразить, чистый, без миазмов воздух воспрепятствует распространению эпидемии.
— И что вы предлагаете? — спросил Валериола, снова принимаясь укачивать ребенка, который захныкал.
— Прежде всего, убрать грязь в зараженных городах. Затем заставить жителей вставить в ноздри дезинфицирующие тампоны, чтобы не дышать зараженным воздухом.
— Да, но это и так делается.
— Но никогда — с применением действительно пригодных бальзамов.
Валериола вздохнул не то смущенно, не то восхищенно:
— Душу аптекаря видно сразу. Скажу вам по дружбе: это концепция медицины урезанной и приниженной. Вы мастер своего дела, но такой путь вам не пристал. — Тут он разгорячился, хотя и держался в границах вежливости. — Вы тратите время на косметику и мармелады. И те средства, что вы прописываете дофине, даже если она и родит после этого, все равно не соответствуют вашим способностям. Да что с вами?
— Так, ничего.
Мишель вздрогнул. Когда при первой встрече Валериола намекнул на его предположительную службу Екатерине Медичи, он не решился возразить, справедливо полагая, что если оставит Валериолу при этом мнении, то легче добьется его признания и уважения. Потом он все собирался при первой же возможности развеять эту иллюзию, но так и не нашел в себе мужества. Ведь если Валериола считал его ровней и возвысил до статуса компаньона, то не иначе как потому, что считал его принятым при дворе. Таким образом, Мишель, несмотря на свои комплексы и метания, понемногу начал завоевывать уважение. И он ни за что не поставил бы все это под удар, сказав правду.
— Позвольте мне продолжить, — горячился Валериола. — Мне не хотелось бы сказать что-то для вас неприятное, но ведь правда, что вы владеете знанием, которое известно лишь немногим посвященным?
Мишель внезапно побледнел.
— А вы откуда знаете?
— Я уже сказал: при дворе известно ваше имя. И говорят, что много лет назад в Бордо вы одолели чумную эпидемию не ароматизаторами, а инъекциями мышиной крови и инфицированной жидкости.
У Мишеля бешено застучало в висках.
— Прошу вас! — воскликнул он хрипло, вытянув вперед руки. — Не надо! Я давно вычеркнул все это из памяти!
— Как вам угодно, — согласился Валериола. — Но я не об этом хотел с вами поговорить, а о более конкретных вещах. В какой-то момент вашей жизни вы прикоснулись к знанию, которое может представлять смертельную опасность. Пусть так. Но не дайте этому знанию пропасть втуне, найдите ему достойное применение, вернитесь к изучению оккультной философии. И ваша слава от этого только выиграет.
Мишель, успокоившись и овладев собой, решительно тряхнул головой.
— Я решил посвятить себя только медицине, — сказал он все еще срывающимся голосом.
— Вот и посвятите себя высокой медицине! И перестаньте тратить время на кремы, конфитюры и гастрономические изыски! -
Валериола заметил, что малыш заснул, и осторожно положил его на подушки дивана, обитого золоченой итальянской парчой. Однако голоса он не понизил: — Чума, с которой бороться, найдется всегда. Кто ее победит, добьется вечной славы, расположения народа, церкви и знати, не говоря уже о дворе. У вас есть все, чтобы это осуществить. Чего же вы ждете?
— Действительно, когда я говорил об испарениях…
Мишель не успел закончить фразу, так как на пороге появился слуга и уставился на него в ожидании, когда ему позволят говорить. Поскольку хозяин дома молчал, он сделал слуге знак приблизиться.
— Только что прибыл курьер с письмом для господина де Нотрдама, — сказал слуга, протягивая запечатанный конверт. — Мне велели его передать.
Удивленный Мишель взял конверт. Очень мало кто знал, что он находится в Валенсии. Знал его брат Жан, с которым он не виделся годами, обмениваясь редкими письмами, знал Антуан Ромье, которому он написал пару писем, но ответа не получил. Однако почерк на конверте не походил на почерк ни одного из них. Несомненно, писал мужчина. Острые, с нажимом буквы говорили о том, что писали либо в спешке, либо питая злобу и раздражение к адресату.
— Я оставлю вас прочесть почту, — вежливо сказал Валериола.
Он взял на руки спящего малыша и, бережно прижав его к себе, вышел в сопровождении слуги.
Оставшись один, Мишель вскрыл конверт и прочел первые строки. Сердце его затрепетало.
«Дорогой Мишель,
Не знаю, помните ли Вы меня, но моя душа говорит, что да. Мы были знакомы много лет назад в Монпелье, когда Вы были студентом. Может, Вы помните Жюмель, самую робкую из девушек, посещавших таверну „Ла Зохе“. Так вот, это я. Тогда мы любили друг друга, но наши дороги разошлись, и Вы предпочли другую. Мне казалось, что я Вас возненавидела, но любовь, которую Вы мне тогда внушили, продолжает жить в моем сердце. Может, потому я и изменила свою жизнь и стала женщиной почтенной и религиозной. Теперь я живу в Салоне-де-Кро, изредка наезжаю в Париж, замужем за злобным стариком, который нажил свое богатство, занимаясь дурными делами. Он мучает меня и, учитывая его возраст, не может сделать меня матерью. Мне остается только мечтать, что в один прекрасный день Вы приедете, красивый, суровый и нежный, как тогда в Монпелье, и освободите меня. Но я знаю: этот сон из тех, что никогда не сбываются. Я решилась написать Вам не затем, чтобы внести смятение в Вашу жизнь, а просто чтобы передать Вам биение сердца, которое продолжает жить Вами, несмотря ни на что.
Анна Понсард,
когда-то известная как Жюмель».
Закончив читать, Мишель почувствовал, как его бьет озноб. Сразу несколько противоречивых устремлений разрывали его на части. Первое было устремлением плоти, продиктованным почти тремя годами добровольного воздержания. Он вспомнил свежие губы Жюмель, медленные, извилистые движения ее языка, мягкую полную грудь, которую так приятно было ласкать. Сладостные воспоминания сразу сделали его уязвимым и заполнили разум тем непередаваемо ярким ощущением восторга и удивления, которое испытывают два нагих тела, мужское и женское, оказавшись рядом. Столько лет он старался вычеркнуть это ощущение из памяти, да, видно, не получилось…
Однако порыв сразу нестись очертя голову в Салон был тут же усмирен доводами рассудка. Откуда Жюмель узнала, что он находится именно здесь? И кто написал письмо? Почерк был явно не женский, но и не тот безразлично-нейтральный, каким пишут писцы. От письма так и веяло враждебностью, которую другой читатель и не заметил бы, но чувствительная натура Мишеля распознала сразу.